Дурацкое пространство - Евгений Владимирович Сапожинский
Мысль, однако, мысль! Зачем я пришел? За советом.
Мне требовалось получить ответ на запрос. Я купил немного времени — глупая надежда. Пустышка! Ничего из этого не могло выйти в принципе, я знал, но на что-то надеялся. Вообще в голове творился сумбур. Вспомнил, как делал некогда Димитриев портрет. История кончилась плачевно — он попросту дал мне в морду. А ведь на самом деле портрет вышел реалистический: нежный затылок глубоко задумавшегося мыслителя, затылок, загадочно маячивший в створках трельяжа. Он не понял юмора, хотя и считал себя великим.
Я с размаху поставил канистру на пол. Димитрий отвлекся от самосозерцания, отложил, как ни странно, трубку, и молча понаблюдал за метаморфозом данных. Мне удалось влить почти все, прежде чем он заговорил.
Инфа булькала, и звук этот был несколько непристоен. Димитрий будто через себя пропускал жидкость. Наконец, с клацаньем реле, зажглись сигнальные лампы.
— Обещал? Сделал, — сказал он. На редкость молчаливый монстр кивнул, будто в подтвержение своих слов.
Его система представляла собой удивительно хитроумный лабиринт; стакан воды, влитый на входе, появлялся на выходе в лучшем случае спустя минут двадцать, если вообще появлялся. Но качество обработки — это уж признавали все — было попросту великолепным. Полный майонез.
— Давно хотел сказать тебе одну вещь, — человечище сумрачно прокашлялся (да, курение трубки, что бы он ни говорил, явно не шло на пользу здоровью). — Да бог с ним, потом. — Он посмотрел зачем-то на настенный календарь с фазами лун.
Я так и не узнал, что хотел сообщить Димитрий. И он, и я, забыли об этом.
* * *
Я ее любил. Все эти стеклянные зрелища пошли на. Я любил ее. С этим ничего нельзя было поделать. Почему я именно сейчас опять подумал о Марианне? Теперь-то все равно. Опять чепуха….
* * *
Булькало.
* * *
На мутном зеленоватом экране наконец засветилось нечто. Я на несколько секунд застыл.
— Будешь говорить? — Димитрий протянул мне изрядных размеров шишку микрофона без рукоятки; устройство явно было откуда-то свинчено.
Изображение на миг пропало. По экрану побежали какие-то прямоугольники, расплывчатые, как мысли деревенщины, приехавшей зачем-то на проспект Миттерана; Димитрий сказал: «Внимание! Запись» (булькало, но уже гораздо тише); еще немного, и на экране проявилась морда — кого бы я думал! — не Председателя, конечно, но какой-то его близкоприближенной особы. Рекордер натужно поскрипывал, мотая проволоку. Лицо перечеркивало: бежали полосы, не косые, как я предполагал, ожидая чего-то подобного, а прямые. Кажется, связь установлена. Теперь я должен был передавать информацию.
Да! — полезла в голову какая-то околесица, — ведь я — это я. Всего-то.
Я что-то такое хотел рассказать. Что-то важное. Некоторое время мы смотрели друг на друга — он с той стороны нипковизора, я с этой.
Экран погас.
* * *
Почему Маргарита не купила проектор? Обладая такое коллекцией, было глупо заморачиваться с неудачником, вопящем о том, что ему, видите ли, погано жить.
* * *
До чего же я люблю дождь.
* * *
Дождь, дождь. Как давно его не было.
* * *
Маргарита.
* * *
Во́т почему она не купила установку. Она хотела, чтобы к ней приходили.
Но мы до сих пор не просмотрели ни одного раритета из ее коллекции. Сама не предлагала, а у меня как-то вылетело из головы. Странно, правда? Очень странно.
Думал.
* * *
Зигзаг, или так, или вот это так же — прямой угол перестает быть прямым — когда занимаешься таким самоанализом: то ли ты пьешь, то ли пьют тебя. А-а, все ровненько. Любовь? Как же.
* * *
Маргарита.
Чокнутая ты башочка, любимая сумасшедшая голова.
Люблю.
А ведь все это когда-нибудь закончится.
* * *
Заря чиркнет отсыревшей спичкой по фотоэмульсии неба, и свет будет, и будет день, и я снова стану рабом транспорта, рабом этого города, и рабом самого себя. Я буду так же стоять на остановке, ждать автобус или мотрису, а в этом дерьмовом мире Маргариты не будет. Лучше не было б меня. Будь проклят этот мир. Будь прокляты все эти гребаные вселенные. Я хочу жить. Я буду жить.
Без Маргариты?
* * *
Дождь. Начинаю нажираться и слушать «М7». Чего стоит вся твоя жизнь? Суетная беготня в этой безблагодатной туманной перспективе? Плутаешь между дубов, а где ты? Чего ты сто́ишь? Говоришь, любовь. Где?
И какова тебе цена — тебе, когда ты умилялся, словно блаженный, бумажным фигуркам? Дождь. Дождь уравняет. Он пригладит нас всех, что ли.
Знаешь, он ласковый. Тебе хреново — хреново, когда ты, как спятивший, выпрыгиваешь из окна, и думаешь — да пошла она, эта осень, пошла эта дежурная любезность медсестры типа Илоны — просто подыхаешь. Диагноз неблагоприятен. Но ты знаешь себе цену, о. Врубаешься: архитектура-то, оказывается, очень интересна, злые люди в черном так себе-присяк стоят тут, курят сигаретки, и, в общем-то, все не так уж и дурно. Было.
Я любил Маргариту.
Почему говорю в прошедшем времени? Потому что в дальнейшем вышла полная лажа.
* * *
Ее исчезновение было закономерным. Я пускал сопли. Нет, нет, нет моей Маргариты. Туман скондерсировался в дождь и наконец-то хлынул. Нет, не хлынул. Пародия. Лет пять, как минимум, не было человеческого дождя, а так, влага. Отвратительно.
Дурная морось; ты идешь, не понимая, то ли это падающая вода, то ли какая-то ерундовина — открыть зонт и стать — зачем? — традиционным пешеходом, — может, умнее мокнуть?
Умнее, возможно, ворваться в «тридцатьчетверку», пересекающую весь город, если в ней, конечно, не очень много народа. Сорвать шапку, будто входишь в храм, тут же натянуть на уши громоздкие сонькины телефоны; левый канал обозначен точкой, ее выпуклость кое о чем тебе напоминает. Нажать кнопку. Сначала включится фон, напоминая о бренности. Потом, может быть, зазвучит Бах, если не заест сталь.
Тяжелы аккумуляторы. Свинец.
* * *
Еще на лестничной площадке, достав ключи, я понял: совсем уж стало дурно в этом несчастном космосе. Мироздание, твою. Маргариты не было. В холодильнике уныло валялась бутылка кефира. Зачем проверял?
Сел на табуретку и закурил.
Что делать? Спать? Ждать ее?
Очень нехорошее чувство поднялось откуда-то из желудка и стукнуло в голову. Алармовский сигнал утомил,
