Дурацкое пространство - Евгений Владимирович Сапожинский
На празднике, если его можно так назвать, я был пьян изряднейше. Этого мало — я не постеснялся припереться в зал (не ломиться в аппаратную умишка, как ни странно, хватило), занять, похоже, единственное свободное местечко рядом с левым проходом и, напустив на себя суровый вид, изобразить знатока. Сие получилось. Люди в форме пели. Акустика на удивление была неплоха. Не иначе, аппаратурку какую-никакую Марфа Петровна поимела. Стерва. Говорил же ей, что все это никуда не годится, так дальше не пойдет. Денег, видишь ли, нет!
Человечек в кителе, явно пытаясь подражать известной эстрадной звезде тысяча девятьсот семьдесят какого-то года, пытался убедить публику, что, мол, продолжается бой. Колонки орали. Из портала высунулся ведущий и, не зная, чем заняться, начал аплодировать сам себе. Урод безмозглый. Зал завелся. Аплодисменты чуть было не заглушили фронтальные, но тут эмвэдэшник-певец (вот школа) что-то гаркнул в микрофон и шум стих. Я нервно глотнул из двухлитровой бутылки «Крепкого», стыдливо отворачиваясь влево. Справа сидели зрители, мне было в некоторой степени неудобно предаваться разврату. А что, собственно? Могу я себе устроить маленький праздник, не все же жрать икру, как свинье?
Если б этот форматированный умник закончил на этом выступление (боже, как я хочу тишины, вы не представляете, какая это пытка — слушать каждый день ту или иную фонограмму) — у меня бы сохранились наипрекраснейшие впечатления от концерта. Но он снова запел. Как назло, не было никаких электроглюков. Саунд впирал. Акустические системы даже и не думали хрипеть, микрофон подозрительно точно отрабатывал свою АЧХ, ребята-электрончики трудились на славу, совершая отточенные p-n переходы в транзисторах, слаженно двигались, будто спортсмены на стадионе. Вокалист в погонах вошел в раж. Меркьюри местного разлива. Еще немного, подумал я, и ведь чокнусь в конце концов. Надо бы сваливать, а то не ровен час, все кончится не очень весело. В левом проходе стусовались густо загримированные девицы, готовясь к выходу. В рассеянном свете прожекторов, отраженном от сцены (вот зараза Марфа, подумал я, все-таки она их купила) красотки выглядели довольно-таки непрезентабельно. М-да, киношку сначала превратили в какое-то подобие дома культуры, а теперь это просто вертеп. Я посмотрел, как самочки с визгом ломанулись на сцену и, сделав последний глоток, ушел. Театр! Я поймал себя на мысли: сколько же я, энтузиаст, занимался подобным искусством — лез за каким-то бесом на самый верх, рискуя здоровьем, дабы только осветить лицо твари — ситуация интересовала исключительно постановщика и жалкого существа, возомнившего себя Джульеттой.
Знаете ли вы, что такое работать направщиком? Ну вас.
Ладно, объясню.
Художник мыслит. Так мыслит, что стены театра разваливаются. Проходит какое-то время. Художник начинает бакланить постановщику. Художнику приходится все сочинять на ходу. «Когда надо?» — Типичный ответ: — «Вчера». Хорошо. «Тут требуется такой-то свет…» Постановщик вникает. А ты крути прожекторы под потолком, как обезьяна. Постановщик, которого в обиходе называют режиссером, тем временем пытается что-то объяснить, заодно, кстати, и этим актерам. Протирает настолько вдумчиво, что местами начинает врубаться сам. Те с умом кивают. Вот это да. Концепция. Бедняги ночами не спят — прорабатывают текст, а ведь смысла-то в нем, судя по всему, с гулькин нос, но надо же, во-первых, в собственных глазах выглядеть умными, во-вторых — выглядеть умными в глазах маразматика, памяти которого хватило лишь на зубрежку двух-трех цитат из Немировича-Данченко. Последняя неделя перед премьерой граничит с адом. Куда там Данте. Заезженный донельзя, ты перевешиваешь фонари, а в голове ворочается лишь одна мысль: как бы потихоньку мочкануть этого постановщика, да и художника заодно, так, чтоб никто не заметил — это, к сожалению, нереально, а жаль. И вот премьера. На лестнице тусуются с умным видом курицы из прессы, загадочно попыхивая длинными тонкими сигаретами и мозгуя о том, какие озвиздененные статьи напишут. Гений бреда суетится и лижет им задницы.
Синее.
Синее, сапиенсы.
Какой чудесный пейзаж открылся мне с балкона Маргариты. Я любовался синевой.
Чересчур красиво. Ты любишь ли меня? Да, конечно. А ведь лганье все это, шмутц. Завтра ты подаришь себя солдату невозможности, и он скажет, что немного не смог. Ты начнешь объяснять: видишь ли, родной, получилось именно так. Тогда — как мне покажется — солдат скажет про себя: синее и белое не смешиваются.
И созерцал бы дальше — нет, я стал бы главным персонажем, — но Маргарита не позволила мне стать им, пришлось играть другую роль в ее пьесе. О, как я ошибся! Палачу удалось отрубить голову шуту, фигурально выражаясь.
Вышло не по кайфу.
* * *
— Матвей.
— Да.
— Ты понимаешь.
— Понимаю.
— Матвей! Я люблю тебя.
Угу.
— Но я люблю и его. Мужа.
Интересно, сколько людей внимает подобным бредням? Ну-ну. Послушаем дальше.
— Почему же мы, как ты думаешь, пропадаем? — (Да потому что псицы. Я стиснул зубы. Дряни.) — Я объясню, Матвей, — она засуетилась и выдала такую научно-фантастическую гипотезу, что я даже прибалдел. Чего я только не всасывал! Но услышать такое от Марагариты?
— Ведь ты в курсе, — она словно оправдывалась, — что люди исчезают? А вместо них появляются другие.
— Конечно, — проскрипел я. — Чрезвычайно интересно. В пригороде исчезла корова. Да бог с ней, где молоко? Которое ты добываешь, не дергая ей соски, а идя в магазин и покупая его то ли в бутылке, то ли в полиэтиленовом пакете, называемом тетрапак. TetraPak (повело меня) ставит перед собой все более амбициозные задачи в области популяризации экологических идей и их продвижения в массы…
Вот ведь даун! Законченный.
— А почему?
— Почему? — заорал я. — Знаешь, почему средняя продолжительность жизни женщины выше средней продолжительности жизни мужчины? А? Потому что мужчины не умеют плакать!
Мне хотелось ей врезать. Она была безжалостна.
Нет, не любила она меня.
Маргарита заплакала. Я
