Дмитрий Раскин - Судьба и другие аттракционы (сборник)

— Я сам, — ответил Арбов.

Одной рукой подхватил под колени, другой под мышки — Арбов поразился, каким легким стало тело отца. Прикосновение, подъем, усаживание в кресло — всё вызвало боль, но боль оказалась недолгой.

— Только начал привыкать ко всему этому, — отец хотел показать на грудь, но у него уже не получилось, — тело пришлось впору, если в целом. — И тут же без перехода: — Сёма, это не похороны, не… То есть не надо скорби. Ты понял меня? Всё уже было в своё время. Ни к чему повторяться. Постарайся, ладно? Это всего лишь восстановление равновесия, — отцу показалось, будто он нашел, наконец, слово, то есть он знал его раньше, но только сейчас понял, что это и есть слово — нарушенного вмешательством чего-то инопланетного в наш баланс. Вмешательство вряд ли есть свобода для нас, скорее действие из иной причинности, и только. Поэтому давай мы с тобой попытаемся без надрыва и…

Арбов встал за спинку кресла-каталки, чтобы отец не видел его лица.

— Да-да, нам пора. — Отец Арбова сделал вид, что так понял его. — Поехали, да?

Снова безликость смерти заполнит каждую клеточку, выдавит из него мысли, чувства, сам воздух из легких, из горла, ноздрей — выдавит его самого из него самого. Хорошо, что сын не может себе всё это представить. Хорошо, что не может вообразить небытие. Хорошо, что он сам не может его вообразить, хоть еще сто раз умирай.

— Тот физик, — сказал Борис Арбов, — в общем-то был на правильном пути. Почитай потом его тетрадку. Я там тоже кое-что вписал.

В саду отец Арбова попросил везти его медленнее. Это была лишняя просьба, Арбов и так понимал.

Тихий вечер, остывание воздуха, свет заката — Борис Арбов пытался запомнить это всё, удержать. Унести с собой. Запоминал самой своей кожей, сетчаткой глаза, всем, чем мог, без разбора — если б сознание можно было продлить за край! На миг, хотя бы.

Сын склонился над ним, он чувствует его губы на щеке, на пальцах, снова на щеке — он их запоминает. Его лицо, как оно постарело за эти десять лет, у него уже старый сын, боже, как его жалко.

Он запоминал всё, что знал всегда, нет, всегда ему только казалось, что знает.

Едва различимый звук, гул, ход, ток, что там еще бывает у жизни? Запах, дыхание, глубина сада. Свет на стенах соседних домов.

Управляющий всё объясняет Арбову, что ему надо уйти, Арбов кивает, соглашается, но не уходит.

— Вернитесь в отель, Семён. Подождите в холле.

— Вы что же, убьёте его здесь, как собаку? — вдруг закричал Арбов. — Усыпляющий введете, как в гуманной ветлечебнице, где чистота и кафель?

Во имя равновесия? На всякий случай, дабы не раздражить Порядок Вещей? А плевал я на равновесие! Порядок Вещей на самом деле не существует вовсе. И хватит об этом. Вы сами-то, уважаемый, — вам по-прежнему сорок пять с одна тысяча восемьдесят первого. Ну, и как с равновесием? Давайте-ка, на место отца в пользу равновесия. Оно же превыше всего у вас? Вдруг вселенная рухнет или в Ростове у тети Глаши не уродится подсолнух. — Арбов, казалось, не замечал, что толкает управляющего в грудь. Управляющий отступал на полшага после каждого толчка. — Ты же два с половиной века прожил, так давай, уравновесь отца. Страшно? Чем дольше тянется, тем страшнее выпустить из рук? А-а, ты не ради себя, понимаю. Миссия. Отрываешь билеты у входа, протираешь за теми, кто освободил место на карусельке.

Откуда-то сбоку появились Ветфельд и Лидия, начали оттаскивать Арбова от управляющего.

— Понимаете, — кричал Ветфельд управляющему, — и любить людей и презирать надо на равных! Я не верю в любовь естествоиспытателя к тому, что там пузырится, старается на предметном стеклышке его микроскопа. В милосердие препарирующего к препарируемому не верю. Или, может быть, вы нас вскрываете, чтобы знать, как правильнее и эффективнее нам сострадать?

— Что ж ты так всполошился сейчас? — Лидия бросила в лицо Ветфельду. — Неужели дошло наконец, что коллаборационисты тоже на предметном столике?

— Лидия! — изумился Ветфельд.

— На разделочном, точнее. Будем называть вещи своими именами, — продолжала Лидия. — А что! Они правы, чтоб подручный материал не пропадал даром.

— Мы все обезумели здесь! — запричитал Ветфельд.

Арбов, освободившийся от их рук, снова толкнул управляющего:

— Как тебе бунт подопытных кроликов, а?

— Слушайте, вы, управляющий, — Ветфельд сзади обхватил Арбова за талию. — То, что вы делаете, не есть Контакт, как вы не понимаете. Нам надо заново, с белизны листа и на равных. Сколь бы вы ни были всемогущи или всезнающи — если не будет равенства, вы окажетесь заложниками своего всесилия. Уже оказались. Равенство нужно не только нам, но и вам. Как вы этого до сих пор не поняли?

— Контакт? — удивился управляющий.

— Тихо все! — Лидия крикнула так, что все замолчали.

Она стояла у кресла Бориса Арбова. Её пальцы на тыльной стороне его запястья. Все всё поняли сразу.

— Арбов, подойди, — сказала Лидия, — закрой отцу глаза.

Когда все уже стояли в холле, управляющий сказал:

— Знаю только, что сейчас произойдет аннигиляция, — он не сумел произнести «тела».

— Я ненавижу вас, — Лидия сказала управляющему спокойно и тихо.

— Почему же ваши машины производят добро, противопоставленное счастью? — спросил Ветфельд.

— Это не машины, — ответил управляющий.

— Отец считал, — это счастье, — сказал Арбов. — И то, что поглубже счастья.

— Да нет никакого «поглубже», — замахал руками Ветфельд. — Всё это фикции и… — он не мог подобрать сло́ва. — Неужели вы с отцом обманули самих себя перед самым порогом ?! — ужаснулся Ветфельд.

— Не хочу вникать во всё это ваше, — закричала Лидия. — Не хочу! И все ваши глуби́ны одна пустота и только. Пытаетесь откупиться подлинностью страдания, непомерностью боли, самой полнотой вашей правды!

Управляющий дернул её за руку и показал на Арбова. Тот стоял к ним спиной, но понял:

— Ничего, ничего, господин управляющий. Она почти что права. Мы все здесь почти что правы.

Когда Арбов вернулся в сад, на том самом месте стояло пустое кресло. Опуститься перед ним на колени, зарыдать. Он не успел, не сумел попрощаться. Устроил бессмысленную свару, глупый, никчемный спектакль, оставил отца одного, — он опять умер в одиночку. Это кресло сохранило тепло его тела, боже! Вывихнутость смысла, вывихнутость отсутствия смысла, ничего не надо, если б можно было сойти с ума, он упустил так бездарно, если б сойти с ума, ничего не надо.

Управляющий и Ветфельд смотрели на Арбова в саду сквозь стекла веранды. — Если ваш «синтезатор» в самом деле затеял всё это за-ради милосердия, он должен был сейчас перегореть, расплавиться, — сказал Ветфельд.