Дмитрий Раскин - Судьба и другие аттракционы (сборник)

Он-Ветфельд провозгласил тогда понимание . Мы-де должны понять, прежде чем что-то решать по «аттракционам» и вообще. Конечно, он прав. Только с тех пор ни на йоту не прибавилось понимания. Кажется, его стало меньше, то есть его с каждым днем делается всё меньше… Он взял обратный билет, но вправе ли он уезжать, если так? Это значит, переложить всё на Арбова с Лидией. Он всегда боялся действия до понимания и действия вместо . А Лидия, кажется, из тех, для кого действие и есть способ такой понять. Эта ее нервность и злоба понятна, оправданна. Но как это можно бояться Контакта, подозревать в нем угрозу для человечества и, в то же время, ждать, требовать счастья от них ? А она ждет, ждет, пусть и не хочет себе в этом сознаться!

Или же это у нее способ такой испытать на себе самой, так как раньше ученые прививали себе оспу или хеликобактер? Он поторопился осуждать ее. Она борется за понимание, только по-своему, и не за Ветфельда с Арбовым счет, а за свой. Но она проиграет.

Ветфельд позвонил на ресепшен и попросил поменять ему билет.

32

— Даниэль Ландж, — представился пожилой высокорослый, ширококостный обрюзгший господин. — Мне назначено на двенадцать. — Господин пытался говорить на чешском.

— Добрый день, месье Ландж, — ответил управляющий по-французски. — Рад вас видеть в наших стенах. — Однако руки для пожатия не протянул, указал на стул. — Прошу.

Будь месье Ландж не так напряжен, он бы обрадовался, что его языковые трудности счастливо разрешились, толком еще не начавшись, но сейчас…

— Вы, кажется, ожидали увидеть что-нибудь мистическое или же инфернальное? — управляющий прокомментировал то, как гость осматривал его кабинет.

— Обычный кабинет управляющего небольшим отелем, — развивал свою мысль управляющий. — Как видите, ни колбочек, в которые запечатаны внутренности тех, кто не выполнил условия договора, — управляющий встал, для наглядности открыл правую дверцу шкафчика, что стоял за его креслом, там были вполне обычные скоросшиватели. — Ни сосудов с душами тех, кто как раз добросовестно выполнил договор. — Он открыл левую дверцу, там тоже были офисные папки. — Даже черепа на моем столе, как видите, нет.

Месье Ландж так смотрел на то место на плоскости стола, куда указал управляющий, что было ясно — ему стало бы легче, если б какой-нибудь череп там все-таки был.

— Кровью тоже ничего подписывать не придется. Тем более, что она у вас редкой группы, месье Ландж, — в том же тоне продолжил управляющий. — Это я к тому, что вы, месье Ландж, судя по вашему поведению на предварительном собеседовании, принимаете нас за… э… несколько иное ведомство, только стесняетесь об этом сказать прямо.

— Другими словами, я совсем вам не подхожу? — месье Ландж начинал фразу удрученно, а закончил с видимым облегчением.

— Вы нет, — ответил управляющий. — А вот результаты сканирования вашей личности нас все-таки заинтересовали.

— Значит, — начал было Ландж.

— Ничего это не значит, — перебил управляющий, — если вы не составили себе представления о том, что вас ждет.

— Следствия непредсказуемы, — кивнул Ландж.

— Вот! — направил на него свой указательный палец управляющий, — только поэтому мы с вами все еще продолжаем разговор. И только поэтому! Но вы должны… точнее, попытайтесь понять — непредсказуемы бывают и причины этих следствий. А казалось бы, — управляющий вернулся к прежнему тону, — чего может быть проще, пожелать счастья.

— Что от меня теперь?

— Смотрите, — управляющий достал из ящика стола бланк. Далее сухой, деловой скороговоркой. — В левой колонке пишите столбиком претензии к судьбе, в правой к себе самому. Смотрите не перепутайте. У вас есть три дня. Вы где остановились?

— В «Ричмонде».

— Неплохое местечко. Так вот, в «Ричмонде» медленно, честно, за три дня, и придете снова.

— Будет следующий тур собеседования?

— Нет, начало этого.

— Можно еще вопрос, месье управляющий?

— Безусловно.

— Все, — он не был уверен в слове, — приходящие к вам однообразны в желаниях?

— В общем-то, да. — Управляющий ответил совсем другим, простым спокойным тоном. — В последнее время мы заинтересовались теми, у кого нет желания.

— Того единственного, самого?

— Точнее, теми, кто знает, что у них его нет. Но и здесь у нас все-таки больше разочарования… причем, наверно, в самих себе.

— Ну, а мой случай?

— О вашем случае говорить еще рано, месье Ландж. Вам много еще чего предстоит, чтобы это действительно стало случаем, попыталось хотя бы им стать.

33

— Который час? — спрашивает Борис Арбов.

— Половина восьмого, — отвечает Арбов.

— Что же, мы с тобой вроде как уже попрощались.

Арбов молчит.

— Но я и вчера прощался и позавчера, — пытается улыбнуться отец Арбова, — это, наверное, уже становится навязчиво, — другим тоном. — В моей ситуации надежда развращает.

Помолчали.

— Я знаю, Сёма, ты уже замучил управляющего, но «ручка» у «синтезатора», похоже, так и не вырастет… Обидно будет, если вдруг вырастет завтра .

— Она не вырастет никогда, — отвечает Арбов.

— Однажды она даже приснилась мне.

— Кто, папа?

— «Ручка». Она самая. И это было так реально.

— То есть ты верил? Знал, что остаешься? — Арбов отошел к окну, отвернулся, стал смотреть в сад, упершись ладонями в подоконник.

— Извини, Сема, мне не надо было об этом. Все эти дни я боялся спать. Не из-за этого, нет, и не потому, что приснится смерть. (Она снилась часто.) Но моя старая фобия — умереть во сне, потому как вне сознания — не знаешь, что умер, не знаешь, что жил, ну, и всё такое… Смерть, приснившаяся в момент смерти во сне, наверное, была бы благом… м-м да. В первый раз снов не было — только боль, никакие обезболивающие, никакие наркотики не справлялись. Боль оказалась длиннее сознания. Живучее, если точнее. Вам всем наверно казалось, раз нет сознания, то как-то легче насчет боли? Я тебе тогда говорил про порог , помнишь? Так вот, это всё после боли. А сколько длилось? Одну стомиллионную долю секунды? Я не знаю, да и без разницы.

Арбов вернулся к кровати, сел не свое место перед отцом.

— Когда ты был еще с нами… в смысле, в сознании, нашего соучастия, нашей любви на тебя не хватило. — Арбов заставил себя сказать.

— Но я все-таки так бы уж не стал… — попытался отец Арбова.

— Погоди, не перебивай, — замахал на него руками Арбов. — Да, конечно, всё это было у нас и было искренним, настоящим, но до какой-то грани. А дальше?.. Маринка-сестра принимала грань как данность, порядок вещей де такой, и не заморачивалась, не брала вообще в голову. Мама наша при всей любви, сострадании, видела себя со стороны скорбящей и сострадающей. Не перебивай, я же сказал, «при всей боли», «при всей искренности». А скажи ей, возмутится неимоверно, оскорбится, она же искренняя. Она любит себя сострадающей, любит себя скорбящей, а глубина ее боли оправдывала бы полностью ее здесь, если б ей вообще нужны были, вдруг потребовались оправдания. А я? Мне было стыдно за эту грань . Я наткнулся на нее в себе, то есть и так, конечно, знал, что она существует, но не ожидал, что не в какой-то там глубине, а рядышком, два шажка до нее… это, знаешь ли, потрясло. Стыд обжигал и в то же время он точка опоры — дескать, добросовестно боремся с гранью … И тут же отвращение к себе самому за всё вот это… Но деваться некуда от самого себя, а ты лежал умирал. Я добросовестно пытался усилить свое сострадание.