Павел Амнуэль - Имя твоё...

Мама иногда спрашивала меня: «Что ты в нем нашла, доченька?» Не то чтобы Валера ей активно не нравился, он был приветлив, помогал по дому, чинил все, что ломалось, ездил с мамой по субботам на рынок и тащил домой тяжелые сумки с продуктами, в общем, был настоящим мужчиной-хозяином, но мама все равно смотрела на него, как на чужеродное тело. «Что ты в нем нашла?» Ей не нравилось, как он замирал перед телевизором, когда показывали хоккейный матч, и как он отмахивался от любого более или менее сложного вопроса – какой бы темы этот вопрос ни касался. Мы много говорили с мамой о будущем, когда Валеры не было или когда он, починив обувной ящик в прихожей, смотрел матч «Спартака» с «Зенитом». Валеру будущее не интересовало совсем. Впрочем, прошлое его не интересовало тоже. Он жил настоящим. И когда мы оставались с ним вдвоем – обычно в его квартире, а не в нашей, в нашей получалось редко, – Валера вел себя так, будто ничего между нами не было раньше и ничего не будет завтра, все вмещается в тот краткий миг, в который втискивается вечность, если мир создается и уничтожается в одно-единственное мгновение. Это было удивительно и, наверное, правильно – так ведь и восточные мудрецы советуют жить на этом свете: будто в следующий миг случится катастрофа, и мир погибнет.

Когда я заводила с ним разговор на эту тему – «Ты живешь, как йог, у тебя интуитивно философское мышление», – Валера смотрел с удивлением, он не понимал, что я хочу сказать, вся восточная философия заключалась для него в песне Высоцкого: «И будешь баобабом тыщу лет, пока помрешь…»

Валера появился на твоем пути не случайно и не случайно оставался с тобой столько времени, не приближаясь и не отдаляясь, не допуская тебя к самой себе и не позволяя видеть мир таким, каким он был на самом деле. Ни ты, ни я – мы оба еще не были готовы к встрече. Действительно, родная, куда нужно было идти, кого и где искать, даже сознавая, что идти нужно и искать обязательно? Это в сказках и легендах герой-рыцарь мог все бросить, надеть кольчугу, взять в руки меч, сесть на коня, поскакать куда глаза глядят и непременно встретить свою любовь в тридевятом царстве…

А мы с тобой? Мы с тобой, Венечка, пытаемся оправдать друг друга, оправдать собственное многолетнее бездействие.

Нет, ты не права. Все эти годы мы должны были жить сами по себе, мы не могли встретиться, не настало время.

Валера пришел ко мне, чтобы помешать нам с тобой быть вместе?

Нет, не так. Он пришел, чтобы помочь нам встретиться. Это клон нашей сути.

Что мы можем с ним сделать?.. Что может жизнь сделать со смертью, кроме одного: бежать от нее… Куда? В ту же смерть, потому что по жизни от нее не скроешься.

Значит, нужно идти в смерть?

Ты сказала это первая.

Ты подсказал мне.

Я не хочу. Я тоже. Я боюсь, мой хороший. Мне тоже страшно, родная моя. Он ждет, когда мы придем. Мы придем, чтобы вернуться. Ты знаешь дорогу назад – оттуда?

Я и туда дороги, к счастью, не знаю.

Дай мне руку, отпусти меня из своих мыслей, какое яркое солнце. И кто эти двое, идущие по тропинке нам навстречу?

Я вижу, родная, и ты тоже видишь и понимаешь.

Это мы, да?

Глава двадцать первая

Шторы в палате были опущены, чтобы яркий солнечный свет не падал на циферблаты и экраны мониторов, стоявших, будто солдаты в строю почетного караула, вдоль стены, выкрашенной в безучастный зеленоватый цвет. Линии на экранах, подобные бесконечным змеям, вяло шевелились, демонстрируя собравшимся в палате врачам, что пациент скорее жив, чем мертв, хотя, по мнению большинства участников консилиума, лучше бы ему, бедняге, оказаться мертвым – проще и для него, и для медицины, не способной пока исправлять несовместимые с жизнью повреждения.

Бородулин наверняка придерживался бы иного мнения, но его никто не спрашивал по той причине, что никому в голову не приходило, что следователь находится в полном сознании, все видит, а понимает даже больше, чем можно было бы ожидать от мозга, третий час получавшего кислород из аппарата искусственной вентиляции легких. Глаза Бородулина были закрыты (он их не сам закрыл, это сделал санитар в «скорой», которому жутко было смотреть в прозрачно-глубокие зрачки, веки при прикосновении лопнули, санитар отдернул руку и больше к этому живому, но хрупкому, как стекло, человеку не прикасался), однако он видел все, происходившее в палате, а слух был обострен настолько, что он слышал не только разговоры врачей, столпившихся у мониторов, но и шепот нянечек в коридоре за плотно закрытой дверью, и щебет воробьев за так же плотно прикрытыми окнами, и еще какие-то звуки, которые, как он сразу понял, к этой реальности отношения не имели.

Зои, его любимой жены, в коридоре не было, это Бородулин знал точно – иначе она перекричала бы всех и прорвалась бы даже в эту палату, отделенную от прочих длинным коридором. Наверно, ее не пустили на этаж реанимации и правильно сделали, ему было бы тяжелее умирать в ее присутствии, Зоя только мешала бы, но и без ее тягучего милого голоса ему тоже было плохо. Бородулин сделал резкое движение, пытаясь привлечь внимание врачей, но ни одна мышца в его теле не натянулась, да и не могла этого сделать – все они, и сухожилия в придачу, были порваны, как непременно рвется даже прочная нить, если ее пытаться растянуть, поместив предварительно в дюаров сосуд с жидким азотом.

Попытка Бородулина отразилась на экранах вялым всплеском нескольких кривых, фиксировавших мозговую и сердечную деятельность. Мгновение спустя линии спрямились, и врачи, прервавшие было разговор, вернулись к обсуждению медицинских мероприятий.

«Ах, – подумал Бородулин, – почему никто не хочет понять, никто не подходит ко мне, никому ничего не нужно»…

Собственные веки казались ему треснувшей дверью во внешний мир, дверь заклинило, и она не желала открываться.

«А мертвый ушел, – услышал Бородулин голос одной из медицинских сестер, обсуждавших за стеклянной перегородкой обстоятельства, предшествовавшие появлению в реанимации этого странного пациента. – Если бы я там была, то умерла бы от страха. А он не побоялся»…

«И теперь сам умрет, – заключил другой женский голос. – Лера, ты веришь всему, что рассказывала Тоня? Читала, что написано в заключении «скорой"?»

«Читала. А что они должны были написать? Обморожение от трупа?»

«Вот именно. Ты что, сегодня на свет родилась? Температура трупа – тридцать четыре градуса. Плюс, а не минус. Какое, к дьяволу, обморожение? Болтаете черт те что, уши вянут».

«Но был же мертвец…»

«Не было. Придите, наконец, в себя, девочки! Можно подумать, мы в каком-нибудь средневековье! Свалился мужик в жидкий азот – посмотрела бы я на вас после такого купания. Жаль человека, но должен был соображать, что делал. Наверно, пьян был в стельку».