Андрей Буторин - Червоточина

– Нет-нет, – остановил Ненахова Тюрин. – Ты уж меня вовсе-то за волшебника не держи. Я предполагал, конечно, но уверен не был. Правда, я ждал не вас.

Оба – бывший полковник и Геннадий Николаевич – одинаково раскрыли рты и заморгали, уставившись на лесника. Тот, довольный произведенным эффектом, снова потеребил усы.

– Женщину я ждал, – не стал он больше испытывать терпение друзей. – У нее дочка тоже на сфере, вы, я думаю, это уже знаете.

– Зою?! – ахнул Бессонов. – Но почему ее?

– Ей каким-то образом удалось дотянуться до сферы. Канал был слабеньким, но тем не менее. Я подумал, что это ты с ней балуешься, – посмотрел он на координатора.

Тот помотал головой, а Геннадий Николаевич пояснил:

– Зоя – она в какой-то степени экстрасенс, вот и попыталась с дочкой связаться.

– Ничего себе «в какой-то»! – сказал лесник. – Ее бы способности – да в нужное русло… – Он вдруг задумался и тихо, не глядя на друзей, произнес: – А может, все-таки ее отправим, а? Она бы там горы свернула с моим кодом…

– Нет! – резко поднялся Бессонов. – Кроме матери, у Сони никого нет. Да и вообще… – Он хотел добавить, что не собирается прятаться за женскую спину, но посчитал, что это прозвучит слишком выспренно, и сказал другое: – Давайте начнем, не будем терять времени.

– Может, со мной сначала дела закончим? – преувеличенно бодрым тоном спросил Ненахов. – Только отвлекать вас буду.

Чувствовалось, что ему было очень не по себе и хотелось, наверное, поскорей избавиться от тягостного ожидания. Но Тюрин снова выдал неожиданное:

– Слушай, а почему бы тебе тоже туда не отправиться? Нормальный вирус мне из тебя, конечно, не сделать, но придать его вид, чтобы сфера тебя пустила и не отторгла, смогу.

– А ведь и правда! – расцвел Геннадий Николаевич. – Пошли вместе!

Бессонов искренне обрадовался такому повороту дела, у него буквально гора свалилась с плеч. И убивать друга не придется, и вообще – вдвоем идти на такое дело всегда лучше: и веселей, и сподручней. Но бывший полковник его радости не разделил. Он помрачнел, ссутулился и сказал:

– Он поймет.

– Кто?.. – опешил Бессонов. – Студент? Ну и что… Да и как он поймет? Борис ведь ему не скажет. Правда, Борис? А больше никто не узнает.

Тюрин неуверенно кивнул, а Ненахов помотал головой:

– Инспектор. Он обязательно догадается. Я и так-то опасаюсь… В общем, он должен найти мое тело. Желательно в городе. Тебе, Борис, придется отвезти его туда ночью. Пистолет где-нибудь поблизости выбросишь. Но не наследи, на нем должны остаться только мои и Генины отпечатки.

– А мои зачем? – нахмурился Геннадий Николаевич.

– Потому что ты меня убил. А сам сбежал.

– Но ведь меня нигде не будет, он обязательно догадается!

– Может. Но он тоже не всесилен. Если ты уехал быстро и успел уехать далеко… В общем, ему потребуется время, чтобы убедиться, что тебя нет на планете. А ты за это время должен будешь успеть все сделать там, на сфере.

– Постой, но даже если у меня… у нас все получится, то правда все равно всплывет. И тогда…

– Победителей не судят, – усмехнулся Ненахов. – Я надеюсь, этот закон работает не только среди людей. Ладно, и правда времени мало. Начинай, Боря. А я пойду на улочке посижу. Хоть и говорят, что перед смертью не надышишься… – Он и впрямь глубоко вздохнул, махнул рукой и вышел из комнаты.

Бессонов, пока над ним «колдовал» лесник, потерял счет времени. Возможно, прошел час, возможно, пять или шесть, а может, всего пару минут. Он словно перестал мыслить, завис в некой неопределенности, не имеющей протяженности ни в пространстве, ни во времени. А когда очнулся, понял, что и на самом деле перестал был человеком. То есть он по-прежнему мыслил, имел память, но, во-первых, эта память вмещала все, что он видел и слышал с первых мгновений своей жизни, а во-вторых, он по-иному теперь воспринимал мир. Он видел и понимал его суть, которая если и не ощущалась непосредственно цифровым или символьным кодом, то выглядела будто сложная объектная схема с многочисленными зависимостями и связями. Так, например, он больше не видел себя в уютной комнате с цветами на подоконниках. Объем помещения был лишь символически обозначен серым полупрозрачным кубом, а цветы и все прочее оказалось многочисленными дополнениями в виде связанных между собой блоков, имеющих порой совершенно неожиданные формы и местоположение. И тем не менее он прекрасно видел, какой из этих блоков содержит описание цветка: его размеры, вид, цвет и даже запах. При желании он легко смог бы сейчас превратить гортензию в розу, причем любого, хоть темно-пурпурного, любимого цвета.

А вот лесник почему-то оставался таким, что и был до сеанса. Он выглядел человеком и не имел никаких дополнений в виде связей, блоков и прочей программной премудрости.

– Почему? – спросил Бессонов, не раскрывая рта. Он чувствовал, знал, что является теперь для Тюрина раскрытой книгой.

– Потому что я – вне этого. И я ведь не настолько беспечен, чтобы создать вирус, способный повредить мне самому, – ответил лесник вполне традиционно, голосом. Хотя традиционность эта была для Бессонова все же условной – он и звуки воспринимал как череду информационных всплесков, не имеющих аналогов в его прежнем восприятии.

Самое удивительное – хотя и удивлялся теперь Геннадий Николаевич иначе – было то, что он совсем по другому относился теперь к своему непосредственному будущему. Он больше не боялся смерти. Впрочем, иначе и не могло быть, ведь смерть являлась лишь условностью из того, человеческого мира, который и сам был всего лишь условностью, собранный, словно домик из детских кубиков. На самом деле все было куда сложнее и в то же время проще, но как именно – Бессонов тоже не знал. Но смерти не существовало, в этом он был уверен. А жизнь? Существовала ли жизнь? Что именно можно было назвать жизнью?

Впрочем, подобные философствования не входили в вирусный функционал. Эти вопросы всплыли лишь в оставшейся человеческой области сознания. И Геннадий Николаевич пригасил ненужные сейчас абстракции, порадовавшись лишь тому, что в нем по-прежнему осталась любовь: к жене и сыну. И даже, оказывается, к Зое Кокошечке, как он это от себя ни скрывал, будучи человеком. Радость была искренней и настоящей, отнюдь не программной. Ведь иначе терялся бы смысл его превращения, всей его предстоящей миссии.

– Я готов, – сказал Бессонов. – Поехали.

Мотоцикл сыто и довольно урчал, выхватывая лучом фары удлиненный овал асфальта перед собой. Если бы Бессонов по-прежнему оставался человеком, он бы ничего и не увидел, кроме этого пятна дороги впереди посреди чернильной темени ночи. Но теперь он видел, хотя и другим зрением, не зрением даже, а чем-то совсем иным, самой своей сутью, и все остальное: лес по сторонам трассы, черное небо над головой, звезды. Кстати, звезды и впрямь оказались ненастоящими, всего лишь программной имитацией. Настоящими были только планеты – сейчас можно было увидеть лишь Марс и Юпитер, – но и они были, по большому счету, условны в отличие от главной модели проекта – Земли. Конечно, Геннадий Николаевич не мог видеть и осознавать всех тонкостей, всех сложных многочисленных блоков программы и связей между ними. Но он видел структуру и, будучи к тому же программистом, мог делать какие-то выводы и частью своего человеческого сознания. Главный вывод был таким: тот мир, в котором он жил, не был материальным. А вот было ли что-то материальное над ним, вокруг него, вне программной модели, он знать не мог. Ни человеческое сознание, ни программный код вируса, внедренный в него Тюриным, не были приспособлены для выхода из очерченных для них рамок, не имели возможности перейти на другой уровень, в иное измерение. Может, это было и к лучшему, подумал Бессонов. Ему вполне хватало дел и забот здесь. Впрочем, не совсем здесь, ведь измерение сферы тоже было другим, но все же оно было того же уровня, что и земное.