Иннокентий Сергеев - Галатея

И заслоняясь от этой тени, я искал её губы. Или желая приблизиться к ней и заглянуть ей в глаза.

У Леонида Андреева есть один рассказ, о чёрте, который хотел постичь добро. И когда он решил, что всё хорошо усвоил, он вернулся в ад, чтобы проповедовать. Но бесы и ведьмы, услышав его слова, стали говорить то же самое, и даже ещё красноречивей... Я помню грохот вагона электрички и стёкла, заштрихованные дождём, и как я подумал тогда: "Слова будут те же, а значит, слова бессильны!" Зачем людям нужно было поверить, что есть Страшный суд? Им нужен высший закон, на чашах весов которого были бы взвешены все дела человека. Потому что здесь его нет. И я вспомнил слова Грасиана, а потом вспомнил Бергсона и Кьеркегора и подумал: "Ведь религия - то же самое, и Шопенгауэр отрицал её, а Юнг назвал её подделкой". Непосредственный религиозный опыт, что мы знаем об этом, едва доступном для нас, мире, что мы знаем о его дорогах, о том, куда они приведут нас, и хватит ли у нас сил, однажды ступив на тропу, не сорваться с неё в пропасть? Ницше сошёл с ума, вообразив себя Дионисом. И тогда мне вспомнилась подводная каменная гряда в одном городке на Балтике. Она тянется в море, и ты идёшь по ней, уходя всё дальше от берега, и не знаешь, когда под ногой окажется пустота, и ты провалишься по плечи (?), с головой? захлебнёшься? Ты нащупываешь ногой следующий камень, чтобы сделать ещё один шаг, а волны норовят опрокинуть тебя. Входя в этот мир, что мы знаем о нём? Отдавшись во власть... Кто ведёт нас? И если слова бессильны, то для чего нам был дан разум? Рядом со мной уснула женщина, положив мне на плечо голову, напротив неё беспокойно ёрзал ребёнок лет трёх-четырёх, наверное, ему надоело глазеть в окно, он спрыгнул на пол и стал дёргать её - не спи!- за край плаща, и какой-то мужчина в очках пригрозил ему пальцем, а ребёнок долго и недоумённо смотрел на него, ничего не понимая. Она спала, и я боялся пошевелить плечом, чтобы не разбудить её. Я видел сумку, набитую продуктами. Потом это как-то ушло, и я забыл. О том, что происходит в дороге,- а обычно не происходит вообще ничего,- быстро забываешь, особенно, если дорога так утомительна, а день так бесцветен. Приезжаешь, тебя встречают, или ты долго идёшь один по просёлку, запахивая от ветра отворот пальто, и уже через час ты даже и не вспоминаешь. А когда пьёшь обжигающий чай, чашку за чашкой, чтобы согреться, и рассказываешь о всяких там новостях, это совсем обесцвечивается, стирается в памяти... Знаешь, есть такие чернила. Но они всё равно проступают.

Моррисон гений. Моррисон, расстегнув ширинку, показывает толпе член. Рэй Манзарек: "Они жил целиком за той границей, до которой мы едва дотягивались". Неправда. За той границей есть только смерть.

Я ждал, когда она уйдёт, а когда она уходила, ждал, когда она вернётся. Я сидел за кухонным столом и зажигал спички. Одну за другой. Чиркал о коробок, ждал, когда пламя доберётся до пальцев, и ронял в пепельницу. Доставал другую.

... отогнать эту тень, забыть о ней, ты изображаешь беспечность, смеёшься, но получается плохо, ты закрываешь дверь, но не можешь уйти, тебе некуда уйти. Ты боишься, что с тобой случится что-то страшное. Ты прислушиваешься к малейшему шороху. Ты боишься пошевелиться, и, когда не слышишь её, боишься, что она вернётся, и она возвращается. Ты подкрадываешься к двери и рывком распахиваешь её. Никого. Ты стоишь на пороге. И, едва закрыв дверь, начинаешь прислушиваться снова. Ты сделался суеверным. Грета Гарбо всю жизнь боялась заболеть раком. Юнг предупреждал об этом, и с тобой случилось то же самое. А значит, диагноз поставлен. Ты изображаешь беспечность. Ты придумываешь друзей и слушаешь, как они говорят. Это всё мнительность. Они говорят, что это всё мнительность. Ты говоришь себе, что это всё мнительность. Ты улыбаешься, ты смеёшься, ты шутишь. И, наконец, ты сдаёшься. И тогда она исчезает. Ты сидишь, боясь шелохнуться, а вокруг пустота. И ты боишься, что она вернётся. Ты снова надумал спрятаться. Ты не сдался.

Ты просто не можешь сдаться...

- Это всё от того, что ты мнительный.

Иногда мне начинало казаться, что я всё придумал о себе, что ничего этого не было. И тогда я вспоминал. И становилось ещё хуже.

На двенадцатом гудке я положил трубку и тут же снова набрал номер. Я положил перед собой часы и через каждые пять минут набирал номер и ждал до двенадцатого гудка. Когда в ответ раздался голос, я вздрогнул от неожиданности. В эту секунду вошла Лил, и я положил трубку. Она спросила: "Кому ты звонишь?" А я сказал: "Разве ты дашь позвонить!" Она поставила кассету, и я крикнул ей: "Выключи это дерьмо!" Она сказала: "Я хочу послушать, что на ней записано". Я вырвал из магнитофона кассету и, швырнув её на пол, растоптал ногой, а обломки расшвырял по комнате.

Я лежал, уткнувшись лицом в подушку. Лида тихонько опустилась на кровать рядом со мной. Неуверенно положила руку мне на плечо. Я молчал. Я повернулся к ней, взял её ладонь и прижал к своему лицу.

Она сидела рядом, за её спиной горела лампа, и мне казалось, что нас заносит снегом, и далеко окрест нет ни одного живого человека. Я прошептал: "Когда всё занесено снегом, как светло тогда в комнатах!" Она улыбнулась. - Почему ты так долго не брала трубку? Она сказала: "Всё будет хорошо". Я держал её руку в своей.

Утро зимнего солнца. В изящном белом подсвечнике горит свеча, но в комнате светло, и пламени не видно. Сверкающий на солнце снег. Промелькнули в окне сорвавшиеся с ветвей лёгкие хлопья. Медленно оседающая в воздухе искрящаяся снежная пыль. Вокруг тихо. Высокое изголовье кровати. Край смятой подушки. Лежащий шевельнулся, и кровать скрипнула. Свечи на фоне залитого солнцем окна. Снег. Я закрываю глаза и начинаю стремительно падать по чёрному туннелю вниз, на дно колодца... невозможно разглядеть его стены... какой-то странный блеск...

...горящая на снегу бумага...

Ночной парк в снегу. Фронтон роскошного дворца, освещённый розовым светом фонарей. Вокруг в темноте, насколько хватает взора, как упавший на землю плащ неба, испещрённый глазами Аргуса, тысячи трепетных огоньков. Спички и зажигалки, прикрываемые ладонью от ветра. Время от времени чьё-нибудь лицо вспыхивает и тут же гаснет, и остаётся только светлячок дрожащего пламени. Глухой гул перерастает в скорбный хор, глубокий и мощный, нарастает, его сдержанная, благородная мелодия звучит всё отчётливей, мерная поступь реквиема. Звук захлопнувшейся дверцы кареты. Чёрные тени скользят мимо, всё быстрее... Улица, круто сходящая вниз, брусчатка. Мимо пролетают зашторенные окна домов. Ночная площадь. Светлячок свечи далеко посреди ночной пустыни. Чёрная громада античного акведука. Выглянула луна, и всё залито прозрачным холодным светом. Конферансье на роликовых коньках выделывает пируэты, приближается. Он подмигивает мне. - А представление-то начи-Нается! И, издав вопль, он начинает кружиться на месте. Где-то заиграл оркестр. Звук то и дело пропадает, и тогда слышно только шумное дыхание и грохот роликовых коньков на брусчатке. Освещённое окно. Она стоит в глубине комнаты и смотрит на меня, в темноту ночи. Она улыбается, но как-то неловко, и вдруг я понимаю, что она не видит меня и только чувствует моё присутствие. Она протягивает руку назад, к магнитофону. - Я поставлю что-нибудь? Она теребит воротничок блузки. Она начинает раздеваться. Звуки визгливых скрипок становятся громче...