Иннокентий Сергеев - Продано

Сергеев Иннокентий

Продано

Иннокентий А. Сергеев

Продано

Фотоальбом

По отрешённой улице, увешанной ёлочными игрушками, привычно катились порыжевшие от ржавчины вагонетки. Тротуары уже подмели, газоны были причёсаны, и пахло сырой землёй и опавшими листьями. Никто никуда не спешил, час опозданий истёк, и теперь можно было просто неторопливо брести, наблюдая, как помеченные мелом вагонетки скрываются за поворотом в одном из облетевших листвой переулков. Я хотел присесть на скамейку, но она была мокрой, и я только застегнулся поплотнее и улыбнулся выглянувшей в окно девчушке. У кирпичной стены дома посреди тротуара стояло глубокое кожаное кресло. Я подошёл к нему и, усевшись в него поудобнее, стал ждать, пока приготовят камеру. - Так, учтите, что мы идём прямым эфиром. Не волнуйтесь и улыбайтесь. - Я не волнуюсь. - Вот и прекрасно,- его лицо мгновенно изменилось, и он заговорил сладким благожелательным голосом.- Э-э-э... Мне бы хотелось задать вам всего несколько вопросов... Я понял, что камеру включили, и улыбнулся себе в спину с телеэкрана. - Что вы почувствовали, когда увидели теплоход? - Мне показалось, что все обращаются ко мне, и за меня же отвечают... ... Мохнатый славный пёс, улыбаясь во всю пасть, подставлял морду под ураган жёлтых кленовых листьев. Он чихал и вертел головой. - Мама, а собачку мы возьмём? - Ну конечно. Гербарии не могут передать этого. Я увидел нефтяные вышки, телеграфные столбы, болоньевые куртки, зонты и закусочные, но они были на том берегу. И тогда я понял, что должен плыть... Я бездумно отвечал на вопросы, говорил, что мой любимый цвет голубой, и что я люблю "Битлз", всё это было правдой, и всё это было привычным. Даже когда экран за моей спиной погас, я всё ещё продолжал улыбаться, осязая в сумерках окон Вавилонскую Башню. Она возникла из небытия, она ожила и зазвучала, она росла и вот уже заслонила собой улицы и переулки, и я услышал голоса женщин и мужчин, я почувствовал тепло и холод их рук. Меня угостили солёным печеньем из огромной красной коробки, после чего я, простившись с провожавшими меня, вышел на пристань. Студёный ветер путался гривой в шести струнах и лениво перебирал разноцветные ракушки на берегу. Всё было так, как будто происходило вчера. Точно вот-вот снова должен был начаться дождь, который будет лить до поздней ночи. Он будет обдавать веером брызг витрины магазинов и струиться по жести карнизов и водосточных труб. И я увидел теплоход и понял, что должен плыть.

. . .

Подхваченные ночным дождём толпы золотоискателей стекаются к красно-серым отвалам древней породы. Лезвия их лопат отливают лихорадочным светом. Ноги вязнут в коврах, но желание вновь оказывается сильнее бессилия. Их взгляды, полные нерастраченной страсти, пронзают ночной мрак, и неровное дыхание будит зверей в норах. По настилу рекламного сияния, по неону и болотной траве катятся волны болезненного мужества и отчаянного страха. Вперёд, вперёд, нам надо успеть! Завтра мы будем уже далеко отсюда. На бензозаправках шипят и исходят бензином гибкие змеи шлангов. Рабочие пожимают плечами и подмигивают красивым женщинам. Консервные ножи взрезают жесть, и на сплетённые пальцы падает пепел взорвавшихся как мины замедленного действия вулканов. В их руках лозунги, и они не хотят знать о том, что даже самые глубокие мысли плакаты делают плоскими как фанера, на которой они написаны. В их руках газовые зажигалки и букеты цветов, завёрнутые в целлофан. Им вдогонку летят тысячи газетных строк, но они не оглядываются назад. Песчаные берега покрываются могилами и кемпингами; шум озверелых моторов не смолкает ни на секунду. Запах дымных костров мешается с бензиновой гарью. Тело плачет от пронзительной боли, гудящие ноги уже автоматически давят на газ подошвами ботинок и замшевых туфель. Они засыпают, не раздеваясь, и просыпаются уже на ходу, женщины в спешке накладывают косметику, глядя в дрожащее от нетерпения зеркальце, и колёса снова и снова вгрызаются в землю. В пятистах двадцати тысячах квартир вспыхивает дежурный свет,- губы, не успев остыть от жаркого сна, привычно повторяют: "Вперёд, вперёд, нам надо успеть! Завтра мы будем уже далеко отсюда". Я люблю эти квартиры, губы и дежурный свет. Я люблю мой Город. Мой огромный, живой, летящий навстречу накатывающему завтрашнему дню Город. Город скользящих огней. Город надежд, расстояний, желаний и усталости. В его глазах горит всё тот же знакомый болезненный свет.

. . .

По вечнозелёной реке плывут фиолетовые от дыхания вечера острова. Усыпанные огнями острова.

Шёпот. Твоё Имя.

Лиловая белизна Твоих Пальцев сливается с лиловостью ночи, жаждущей объятий. Восторженные глаза взмывают ввысь как праздничные монгольфьеры. Внизу, где-то совсем далеко, рассыпался фейерверк, и огненные дуги рвутся искрами, пытаясь начертать Твоё Имя. Но им это снова не удалось, и ночь спадает как ненужная более королевская мантия после спектакля. (Утром по газетной бумаге высыпала сыпь сообщений, но из них совершенно ничего невозможно понять.) "Дайте мне точку опоры!"- вопит Архимед. Ему вторит многомиллионный хор на площадях. И вот из хаоса имён и красок появляешься Ты, и для Тебя всё просто, Ты принимаешь всё как есть, потому что ничто не может изменить Тебя, ничто не может исказить Твоего Лица. И тогда я снова спокоен. На сцену выплывает рояль и играет свадебный марш. Нет ни пианиста, ни слушателей, ни процессии. Всё происходит само по себе. И каждое утро, просыпаясь и выводя из истерики идиотский будильник, я шепчу Твоё Имя, вернее, одно из Твоих имён. Его я знаю точно, но постараюсь не говорить никому, ведь если я скажу, его примут за единственное, и Бог знает, чем это обернётся. "Абсолют непостижим",- так мне сказал кто-то. Лица его я не запомнил, но хорошо помню ту ночь. Луна плавала как желток в чернилах. Я всё время возвращаюсь к Тебе. Одни называют это наваждением. Другие - судьбой. Но это ни то и ни другое. Это моя жизнь. И мои возвращения означают только лишь то, что я не меняюсь, оставаясь самим собой. И мы всегда узнаем друг друга.

Отказ

Блестящая звёздочка самолёта, бесшумно прочертив бледное небо розовой от заходящего солнца полосой, отметила рождение Вечера, и по пыльной траве газонов пробежало лёгкое дуновение прохладного ветерка. Доносившиеся откуда-то издалека звуки гитары виноватой улыбкой летели над эстрадой двора, упиравшейся в стены домов и автомобильные трассы. Я расположился прямо на бетонном бордюре и рассеянно дарил пахучие цветы шиповника незнакомым девчонкам. Но вот какой-то человек, лет тридцати пяти на вид, в шоколадного цвета костюме резко повернулся ко мне, и я заметил в его лице что-то знакомое, очень знакомое. Я уже видел его раньше. На цветном развороте журнала он вкрадчиво предлагал купить фетровую шляпу. В осипшем от бесконечного октября переулке он уверенно открывал одну из безликих дверей и так же уверенно выходил из другой, прикуривая от зажигалки и подбирая с чёрного асфальта оброненную кем-то зелёную трёхрублёвку. Теперь он стоял и пристально смотрел на меня, хотя я даже не знал его имени и не мог предположить, что ему могло от меня понадобиться. Лепестки шиповника? Пять аккордов на шестиструнке? Или волосы для парика? Из суфлёрской будки выглянуло набеленное лицо и, облизав фиолетовым языком сухие узкие губы, с натугой зашептало: "Чем могу быть полезен?" Я молчал, пытаясь разглядеть глаза незнакомца. Суфлёр зашептал громче: "Чем могу быть полезен?" Я знал, что должен послушно повторить эту фразу, но губы упорно не желали приходить в движение. Человек в шоколадном костюме посмотрел на меня с благодарной улыбкой и уже медленнее (гораздо медленнее) стал удаляться. - Что вы наделали! - заорал на меня подскочивший ко мне тип с квадратным черепом, квадратной челюстью и устало-злыми глазами.- Почему вы дали ему уйти?! Суфлёр недоумённо пожал плечами, всем своим видом показывая, что уж он-то тут совсем не причём, и виноват во всём я один. - А почему вы заставляете его таскать на себе этот костюм? Его глаза округлились от гневного изумления. - Вы, я надеюсь, понимаете, что это будет иметь для вас самые неприятные последствия? Я отвернулся от него. Он ещё некоторое время постоял рядом,- я слышал за спиной его хрипловатое дыхание,- потом резко повернулся на каблуках и зашагал строевым шагом в сторону телефона-автомата. Ну и бог с ним! Я почувствовал непередаваемое ощущение лёгкости в голове. Господи, как же хорошо, что кончился этот бесконечный день!