Каору Такамура - Она (Новая японская проза)

Похрустывая огурцом, она сказала:

— Многие говорят одно, а думают другое. Я говорю только то, что мне нравится. Уверена, ты чудесная девушка, и мы тебе действительно рады. Понимаю, как горько, когда некуда идти и когда в сердце рана. Может, поживешь с нами? Здесь ведь спокойно.

Она словно бы подчеркивала сказанное, пристально глядя мне в глаза.

— Я стану платить… ну, свою долю за жилье… — слова ее бесконечно тронули меня, грудь сжималась от волнения, — пока что-нибудь себе не подыщу, спасибо, и за ночлег тоже.

— Ни о чем, пожалуйста, не беспокойся, живи, и все. А чем деньги платить, готовь-ка нам рисовую кашу, у тебя гораздо лучше выходит, чем у Юити, — сказала она с улыбкой.

Жить вдвоем с пожилым человеком ужасно неспокойно. И чем он крепче здоровьем, тем больше беспокойства. Пока мы жили с бабушкой, я об этом не задумывалась, просто радовалась, что нам хорошо вместе. Теперь, когда смотрю назад, все выглядит иначе.

Я жила в постоянном страхе, что бабуля умрет.

Бывало, возвращаюсь домой, и она выходит встретить меня из устроенной на японский лад гостиной, где смотрела телевизор. Если я задерживалась допоздна, то обязательно приносила ей пирожные. Она великодушно относилась к моим приходам-уходам и никогда не сердилась, если я оставалась у кого-нибудь ночевать; нужно было только предупредить ее. Перед сном мы пили чай или кофе, смотрели телевизор, лакомились пирожными. В бабушкиной комнате, в убранстве которой ничего не менялось с самого моего детства, мы болтали о разных пустяках, обсуждали артистов или дневные происшествия. Кажется, тогда я и услыхала от нее о Юити.

Была ли я влюблена, перебрала ли сакэ — в глубине души жило постоянное беспокойство: как там бабушка, единственный родной мне человек. И с раннего детства сам собой поселился во мне ужас перед тишиной, что таилась по квартирным углам, наползала, приводила в содрогание; это была пропасть между старостью и детством, и устранить ее не могли никакие радости жизни вдвоем.

Кажется, Юити испытывает нечто похожее.

Не знаю, когда я осознала, что никто, кроме меня самой, не осилит пустынную темную дорогу в горах, не поднимется на их сияющие вершины. Воспитанная в любви и тепле, я всегда жила рука об руку с грустью.

В один прекрасный день — ничуть не сомневаюсь — все мы исчезнем бесследно в глубинах времени.

Именно потому, что это знание буквально пропитало мое естество, Юити так чутко понял мои чувства.

…и потому я с такой легкостью погрузилась в жизнь приживалки.

Пообещав себе, что до мая буду вести рассеянное существование, день за днем, словно в раю обреталась.

Правда, продолжала аккуратно посещать временную службу, но дома занималась уборкой, смотрела телевизор, пекла пирожные — ну чисто домохозяйка.

Понемногу душа моя переполнялась воздухом и светом, возвращалась радость жизни.

Юити учился и работал, Эрико бывала занята по ночам, так что мы почти не встречались.

Первое время мне с непривычки неудобно было спать у всех на виду в гостиной; утомляли и ежедневные хождения на старую квартиру, сборы и перенос вещей в дом Танабэ; но помаленьку я освоилась.

Диван полюбился мне не меньше кухни. Поистине он предназначен был для глубокого сна. Дышали растения на окне, за занавесками простирался ночной город — и я мгновенно засыпала.

Я была беззаботна и счастлива и ничего в мире не хотела сверх этого.

Со мной всегда так. Не доводите меня до крайности — я и с места не сдвинусь. Оставалось только богов благодарить — существуют они или нет — за эту теплую постель, посланную мне как раз тогда, когда я и в самом деле дошла до крайности.

В один прекрасный день я заглянула в свою прежнюю квартиру, чтобы разобраться с оставшимися вещами.

Открыла дверь — и содрогнулась: дом уже сделался совершенно чужим.

Безмолвный, бездыханный, темный. Даже хорошо знакомые вещи словно отворачивались от меня. Приходилось красться на цыпочках, извиняясь за беспокойство, а не приветствовать старых знакомых.

Бабушка умерла, и умерло время в этом доме.

Так, во всяком случае, казалось мне. И ничего невозможно было поделать. Разве что повернуться и уйти навсегда. Но, всему вопреки, я, замурлыкав себе под нос что-то про древние дедовы ходики, принялась отдраивать холодильник.

И тут зазвонил телефон.

Уже поднимая трубку, я знала, кто это. Сотаро, ной прежний… бойфренд. Мы расстались, когда обострилась бабушкина болезнь.

— Алло, Микагэ? — голос показался таким родным, что впору разрыдаться.

— Ой, как давно тебя не было слышно! — воскликнула я с напускной веселостью — не в моем характере давать волю чувствам.

— Но ты же на занятия не приходила, я удивлялся, всех расспрашивал. Сказали, у тебя бабушка умерла, Я прямо потрясен был. Ужасно!

— Так что, видишь, я немного занята была.

— А сейчас? Мы сможем увидеться?

— Да.

Мы говорили, а я смотрела в окно на тускло-серое небо. Ветер со страшной быстротой мчал в поднебесье клубы облаков. В этом мире не было места для грусти. Не было. Никакого.

Сотаро обожал парки.

Нравились ему и загородные поля, зелень, бесконечные дали; даже в университете, на перемене, он всегда устраивался на укромных скамейках во внутреннем дворике или у спортивной площадки. Все знали, что вернее всего отыскать его именно там. В будущем он собирался заняться выращиванием растений.

Почему-то меня всегда тянуло к парням, которые любили растения.

В счастливую нашу пору мы являли собой идеальную, будто сошедшую со студенческого плаката пару. Он был добродушен, ярок.

По его настоянию мы всегда, даже в разгар зимы, встречались под открытым небом, но я так часто опаздывала, что пришлось выбрать местом для встреч большущее кафе на краю парка.

И сегодня Сотаро сидел в нашем просторном кафе за столиком, ближайшим к окну в парк, и смотрел вдаль. В огромном окне на фоне затянутого туманной пеленой неба виднелись деревья, гнущиеся под ветром. Я шла к нему, лавируя между столиками и снующими взад-вперед официантками; он заметил меня и улыбнулся.

Подсев к столику, я сказала:

— Похоже, дождь собирается.

— Что ты, наоборот, посмотри: вот-вот прояснеет, — сказал Сотаро. — Так давно не виделись, а говорим о погоде.

Его улыбка успокаивала меня. «Как же хорошо, — подумалось мне, — в полдень пить чай с другом, с которым тебе и вправду хорошо!». Я знала, что во сне он ужасно разбрасывается, помногу добавляет в кофе сахара и молока, с невероятной серьезностью уставившись в зеркало, укладывает феном непокорные вихры. И еще я знала, что, если бы наша близость продолжалась, разговаривать было бы не о чем, а я непременно переживала бы за свой маникюр, испорченный при чистке холодильника.