Олдос Хаксли - Шутовской хоровод

Липиат стоял у окна, скрестив руки на груди, и слушал. Как легко они перебрасываются его жизнью, его сердцем, точно теннисным мячом! Он вспомнил все те случаи, когда он легкомысленно злословил о других людях. Его собственная особа всегда казалась при этих разговорах священной. В теории знаешь, что другие говорят о вас так же пренебрежительно, как вы сами говорите о них. На практике же этому трудно поверить.

— Бедный Казимир! — сказала миссис Вивиш. — Боюсь, его выставка кончилась провалом.

— Безусловно, — сказал Гамбрил. — Полный и абсолютный провал. Я предложил своему капиталисту использовать Л ипиата для наших реклам. Они великолепно получатся у него. И у него в кармане заведутся деньги.

— Самое худшее в этом то, — сказала миссис Вивиш, — что такое предложение смертельно обидит его. — Она подняла глаза на окно. — Не знаю почему, — сказала она, — но у этого дома ужасно мертвый вид. Надеюсь, с бедным Казимиром ничего не случилось. У меня такое чувство, что с ним что-то неладно.

— Ах, эта пресловутая женская интуиция! — засмеялся Гамбрил. Он снова постучал.

— Не могу отделаться от чувства, что он лежит там мертвый, или в бреду, или еще что-нибудь такое.

— А я не могу отделаться от чувства, что он пошел куда-нибудь обедать. Боюсь, нам придется отказаться от него. Очень жаль. В сочетании с Меркаптаном он очень хорош. Как медведь и волкодав. Или скорее как медведь и пудель, как медведь и кинг-чарльз — или как там называются эти маленькие собачки, которых берут с собой в постель дамы на французских гравюрах восемнадцатого века. Идемте.

— Постучите-ка еще раз, — сказала миссис Вивиш. — Может быть, он действительно занят, или спит, или болен. — Гамбрил постучал. — Теперь слушайте. Шш.

Они замолчали; вдали продолжали галдеть ребята. Послышалось громкое цоканье копыт: в ворота одной из ближайших конюшен въехала повозка. Липиат стоял неподвижно, скрестив руки, опустив голову на грудь. Секунды шли.

— Ни звука, — сказал Гамбрил. — Должно быть, нет дома.

— Очевидно, — сказала миссис Вивиш.

— Тогда идемте. Мы зайдем сейчас к Меркаптану.

Он слышал их шаги на улице, слышал, как захлопнулась дверца такси. Был пущен мотор. Сначала громко, потом все тише, и наконец еле слышно машина удалялась, набирая скорость. Ее шум растворился в общем шуме города. Они уехали. Липиат медленно зашагал обратно к своей постели. Он вдруг пожалел, что не сошел вниз в ответ на последний стук. Эти голоса — с края колодца он обернулся, прислушиваясь к ним; с самого края колодца. Он лежал совсем тихо в темноте; и ему казалось теперь, что он отделился от земли, что он один, что он покинул маленькую темную комнату и витает в безграничной тьме где-то вне, по ту сторону всего. Его ум успокоился; он начал думать о себе, обо всем, что он знал, точно со стороны, точно откуда-то издалека.

— Божественные огни! — сказала миссис Вивиш, когда они снова проезжали через Пиккадилли-сэркус.

Гамбрил промолчал. В прошлый раз он сказал о них все, что мог.

— А вот и еще такая же реклама, — обрадовалась миссис Вивиш, когда они проезжали возле Бэрлингтон-Хауса, мимо фонтана Сандемановского портвейна. — Если бы у них был еще автоматический джаз, приводимый в действие тем же механизмом! — с сожалением сказала она.

Зеленый парк оставался пустынным и заброшенным в лунном сиянии.

— Напрасная красота, — сказал Гамбрил, когда они проезжали мимо. — Нужно быть счастливым влюбленным, чтобы наслаждаться летней ночью под деревьями. — Интересно, подумал он, где теперь Эмили. Они сидели молча; машина везла их вперед.

Мистер Меркаптан, по-видимому, уехал из Лондона. Его домоправительница рассказала им длинную историю. Настоящий большевик пришел вчера, ворвался в дом. И она слышала, как он кричал на мистера Меркаптана в его собственной комнате. А потом, к счастью, пришла какая-то дама, и большевик ушел. А сегодня утром мистер Меркаптан вдруг, ни с того ни с сего, решил уехать дня на два, на три. И она ничуть не удивилась бы, если бы оказалось, что его отъезд имеет какое-то отношение к этому страшному большевику. Хотя, конечно, мистер Пастер ничего об этом не говорил. Но она помнит его вот таким, и он вырос на ее глазах, так что она-то уж, можно сказать, знает его вдоль и поперек, и ей нетрудно догадаться, почему он поступил так, а не как-либо иначе. Лишь с великим трудом им удалось вырваться от миссис Голди.

Тем временем, пребывая в полной безопасности за спиной целой армии лакеев и швейцаров, мистер Меркаптан беззаботно обедал в Оксхэнгере со своим вернейшим другом и пламенней-шей поклонницей, миссис Спигл. Ей он посвятил свои блестящие миниатюры «Любовь среди Толстокожих»; ибо именно миссис Спигл заметила вскользь как-то за завтраком, что человеческий род следует разделить на два основных вида — на Толстокожих и на тех, чья кожа, подобно коже ее, миссис Спигл, а также мистера Меркаптана и некоторых других, тонка и «восприимчива», как выразил ее мысль мистер Меркаптан, «ко всем ласкам, и в том числе к ласкам чистого разума». Мистер Меркаптан подхватил это случайно брошенное замечание и развил его в целую теорию. Толстокожих варваров он разбил на целый ряд разновидностей: Тупоголовые, Безголовые, Богофилы, Трудолюбивые — деловитые, сплоченные и жесткие, как навозные жуки, — Филантропы, Русские и так далее. Все это было очень остроумно и тонко-ядовито. В Оксхэнгере мистер Меркаптан был всегда желанным гостем. Когда по городу бегают на свободе опасные толстокожие вроде Липиата, благоразумно было воспользоваться этой возможностью. Он знал, что миссис Спигл встретит его с распростертыми объятиями. Так оно и было. Он явился к самому обеду. Миссис Спигл и Мэйзи Фар-лонгер уже кончали рыбу.

— Меркаптан! — Казалось, миссис Спигл вложила в это восклицание всю душу. — Садитесь, — продолжала она, воркуя как горлица. Пение слышалось в каждом ее слове. Она посадила его рядом с собой. — Н'вы пришли как н'раз вовремя, чтобы рассказать нам все о н'ваших лесбийских н'похождениях.

И мистер Меркаптан, разразившись своим богато оркестрованным хохотом — писк и рычание вместе, — уселся и наполовину по-французски — отчасти a cause des valets,[141] сказал он, кивнув на мажордома и лакея, отчасти же потому, что этот язык более соответствовал подобным излияниям, — принялся, прерываемый и подстегиваемый воркованьем миссис Спигл и радостными возгласами Мэйзи Фарлонгер, подробно излагать, со всем возможным остроумием, свои похождения на греческих островах. Как приятно, говорил он себе, находиться среди подлинно цивилизованных людей! В этом блаженном доме с трудом можно поверить, что существует такая порода людей, как Толстокожие.