Олдос Хаксли - Шутовской хоровод

— Мы так и сделаем, — слабо и неукротимо сказала миссис Вивиш с кушетки, которая на этот раз и в самом деле была почти что смертным одром. — А пока что мы выпьем еще раз чаю, и вы будете занимать меня разговором.

Принесли таннин. Гамбрил приготовился разговаривать, а миссис Вивиш слушать — слушать и время от времени смачивать виски одеколоном и вдыхать нюхательную соль.

Гамбрил заговорил. Он говорил о брачных обрядах осьминогов, о сложных церемониях, совершаемых в подводных зеленых гротах Индийского океана. При наличии шестнадцати ног сколько различных перемещений, комбинаций, объятий? И посреди каждого пучка ног — рот, похожий на клюв макао.

На обратной стороне Луны, как уверял его один приятель — мистик Умбиликов, души умерших в форме маленьких пузырьков, похожих на разваренное саго, громоздятся и громоздятся до тех пор, пока они не начинают сжимать и давить друг друга все сильней и мучительней. В мире непосвященных эта давка на обратной стороне Луны известна под ошибочным наименованием ада. Что же до созвездий, то Скорпион был первым созвездием, которое обзавелось подобающим позвоночником. Ибо усилием воли он пожрал свой панцирь, он уплотнил его и перестроил внутри собственного тела и превратился таким образом в первое позвоночное. Это, как вы, вероятно, понимаете и сами, было памятным днем в космической истории.

Квартирная плата в этих новых домах на Риджент-стрит и Пиккадилли достигает трех или четырех фунтов за квадратный фут. Тем временем вся красота воплощенной мечты Нэша[131] разрушалась, и снова хаос и варварство безраздельно воцарились даже на Риджент-стрит. Призрак Гамбрила Старшего расхаживал по комнате.

Кто живет дольше: тот, кто в течение двух лет принимает героин и умирает, или тот, кто живет на ростбифах, воде и картошке до девяноста пяти лет? Один пребывает свои двадцать четыре месяца в вечности. А все годы пожирателя ростбифов прог житы им только во времени.

— Я могу рассказать вам все о героине, — сказала миссис Вивиш.

Леди Козерог, насколько он мог понять, по-прежнему принимает у себя в постели. Как восхитился бы Рубенс ее шелковыми подушками, ее гигантскими кочанами розовой капусты, ее круглыми розовыми жемчужинами, более крупными, чем те, которые капитан Немо нашел в достопамятной раковине. И теплое сухое трение тела о тело, когда она ходит, выставляя вперед сначала одну ногу, потом другую.

Кстати, об осьминогах: плавательные пузыри глубоководных рыб наполнены почти абсолютно чистым кислородом. C'est la vie.[132] Гамбрил пожал плечами.

На альпийских пастбищах кузнечики начинают свой полет, жужжа, как заводные. Потом эти бурые невидимки вдруг обнаруживаются, когда они поднимаются над цветами — быстрая синяя молния, летучая алая полоса. Потом цветные крылья закрываются надкрыльями, и они снова превращаются в невидимых скрипачей, трущихся нога об ногу, наподобие леди Козерог, у подножия огромных, как башни, цветов.

Продавцы поддельных антиков придают желтоватый оттенок своим средневековым изделиям из слоновой кости тем, что дают их на несколько месяцев толстым женщинам носить, как амулеты, на груди.

На итальянских кладбищах фамильные склепы делаются из стекла и железа, как теплицы.

Сэр Генри Гридль наконец женился на даме со свиным рылом.

Фреска «Воскресение из мертвых» работы Пьеро делла Франчески[133] в Сан-Сеполькро — лучшая картина в мире, а тамошний отель вовсе не плох. Скрябин — Lе Чайковский de nos jours.[134] Самый скучный пейзажист — это Маршан. Самый лучший поэт…

— Скучно, — сказала миссис Вивиш.

— Может быть, я должен говорить о любви? — спросил Гамбрил.

— Хотя бы, — ответила миссис Вивиш и закрыла глаза. Гамбрил рассказал историю про Джо Питерса, Конни Астикот и Джими Баума. Историю про Лолу Кнопф и баронессу Гномон. Про Маргариту Радикофани, самого себя и пастора Мейе-ра. Про лорда Кеви и маленького Тоби Нобса. Когда он кончил рассказывать, он увидел, что миссис Вивиш заснула.

Это было не слишком лестно. Но, подумал он, немного поспать будет очень полезно для ее головной боли. И, зная, что, если он замолчит, она, вероятно, проснется, разбуженная неожиданным молчанием, он продолжал мирно разговаривать сам с собой.

— Когда я поеду в этот раз за границу, — продолжал он свой монолог, — я примусь всерьез за автобиографию. Номер в гостинице — лучшее место для работы. — Он задумчиво почесал в затылке и даже потянул себя за кончик носа, что было одной из его дурных привычек, которым он предавался в одиночестве. — Мои знакомые, — снова заговорил он, — подумают, что я пишу о двуколке, и о матери, и о цветах и так далее просто потому, что этим местом, — он почесал в затылке немного сильней, чтобы показать себе, что он имеет в виду свою голову, — я знаю, что о таких вещах принято писать. Они сочтут меня бесцветным подражателем великих писателей, тщетно пытающимся убедить себя и других, будто и я пережил все те душевные и духовные катастрофы, которые полагается переживать великим людям. И может быть, они будут правы. Может быть, «Жизнь Гамбрила» будет таким же явным Ersatz,[135] как и «Жизнь Бетховена». С другой стороны, они могут с удивлением обнаружить, что это неподдельный товар. Тогда увидим! — Гамбрил медленно покачал головой и переложил два пенни из правого кармана брюк в левый. Он огорчился, обнаружив, что медяшки незаконно затесались в компанию серебряных монет. Серебро в правом кармане, медь — в левом. Это один из тех законов, нарушение которых приносит несчастие. — У меня предчувствие, — продолжал он, — что на днях я могу превратиться в святого. В неудачливого, колеблющегося святого, вроде потухающей свечки. Что же до любви — о да, о да, конечно! — что же до людей, с которыми я встречался, то я подчеркну, что я был знаком с большинством европейских знаменитостей и что я говорил о них то же, что сказал после своей первой любовной истории: только и всего?

— Вы в самом деле сказали такую вещь после вашей первой любовной истории? — спросила миссис Вивиш; она проснулась.

— А вы нет?

— Нет, я сказала: это все, это все на свете, это Вселенная. В любви бывает или все на свете, или ровно ничего. — Она закрыла глаза и почти немедленно снова заснула.

Гамбрил продолжал свой колыбельный монолог.

— «Эта прелестная книжечка»… Шотландец. «Этот винегрет непристойностей, сплетен и псевдопсихологии»… Эхо Дарлингтона. «Родной брат мистера Гамбрила — святой Франсуа Ксавье, его двоюродный брат — граф Рочестер, его троюродный брат — Человек Чувства, его четвероюродный брат — Давид Юм…» Придворный журнал. — Гамбрилу уже надоела эта шутка. — Подумать только, на что уходят мои таланты, — продолжал он, — подумать только. Herr Jesu, как восклицала в трудные минуты Fraulein Ниммернейн. Подумай, милая корова, подумай! Сейчас не время для травы. Подумай, милая корова, подумай же, подумай. — Он встал со стула и на цыпочках пробрался в другой конец комнаты, к письменному столу. Индийский кинжал лежал возле пресс-папье; миссис Вивиш пользовалась им как разрезательным ножом. Гамбрил взял его и повертел в руках. — Большой палец на лезвие, — сказал он, — и наноси удар, снизу вверх. Берегись. Сделай выпад. Проникает до рукояти. Отточен остро, — он провел двумя пальцами по лезвию, — направляй, пока не войдет до ручки. 3-зип. — Он положил кинжал и пошел к своему стулу, по пути скорчив рожу перед зеркалом над камином.