Стивен Джонс - Франкенштейн

Тварь все всхлипывал, и Конфетка обнимала его, гладила по шершавой шее. Потом он обхватил руками ее бедра и вцепился в нее, словно утопающий в спасательный круг. Вновь и вновь жалобно повторяя "Элизабет! Элизабет!", он усадил Конфетку на колени, лицом к себе, и она еще крепче обняла его.

Сильные руки Твари стиснули ее с такой силой, словно он никак не мог насытиться этими объятиями. Будто твердо решил никогда больше не отпускать ее. Она нужна ему, да, нужна! Она станет его новой Элизабет, той, которая не погибнет у него на глазах.

Ладони Твари уже вовсю хозяйничали под бархатным подолом ее платья. Повинуясь порыву, Конфетка запустила руки под кольчужный жилет — и обнаружила, что спина, плечи и грудь Твари так же густо покрыты сетью шрамов. Казалось, эти бесчисленные жаркие борозды вздымаются и пульсируют как живые, словно просят у нее прохлады и покоя, молят даровать облегчение. Пальцы Конфетки идеально совпадали по размерам с ранами Твари, как будто она была создана для того, чтобы исцелить его.

Она водила пальцем по шрамам, которые исчертили его лицо и лоб, по соединявшим их желобкам — паутине на теле Твари, которая отныне навеки сплела их друг с другом. Губы их слились.

Когда Тварь проник в нее, Конфетка ойкнула и попыталась переменить позу.

— Эй, ты делаешь мне больно! Притормози, а?

Вместо ответа, он лишь сильнее стиснул ее. Конфетка пыталась оторвать его руки от своей талии, но безуспешно. Она упиралась руками в его грудь, извивалась, стараясь вырваться из стальных объятий, но Тварь был слишком силен и неукротим. Конфетка завизжала, бессильно молотя кулачками по его плечам. Боль стала уже нестерпимой, но он и не подумал ослабить напор, точно врос в нее.

Все это время перед глазами Конфетки маячило его лицо — такое огромное, такое отчаянно влекущее и безнадежно изуродованное. Дрожащим пальцем она провела по шраму, рассекавшему его щеку, пытаясь хоть этим прикосновением достучаться до него. И она нашла отклик, только совсем не такой, как хотела, — Тварь с силой, одним рывком насадил ее на себя и вошел в нее целиком.

Конфетке почудилось, что в нее воткнули необычайно острый нож. Казалось, он сейчас разорвет ее пополам. Она закричала. В мозгу точно взорвалась ослепительная вспышка.

Тяжелая ладонь Твари поползла вверх по ее груди, удушающей лаской обхватила горло. Она царапала ногтями эти стальные пальцы, но их хватка становилась лишь неумолимее. И при этом из блеклых глаз Твари текли слезы. Шрамы на лбу и щеках его дрожали и колыхались как живые, лицо исказилось. Черные губы скривились. Конфетка не могла, не хотела верить своим глазам — Тварь улыбался.

Конфетка судорожно хватала ртом воздух. Отчего-то ей казалось неимоверно важным прохрипеть последнее, одно-единственное слово. Произнести его вслух значило сделать явью.

— Чу… до… ви… ще!

И название группы здесь было вовсе ни при чем.

РОБЕРТ БЛОХ

Глиняные человечки

В 1993 году издательство "Tor Books" опубликовало книгу "Вокруг Блоха" ("Once Around Block"), которую автор — верный своему знаменитому чувству юмора — снабдил подзаголовком "Неавторизованная биография" ("An Unauthorized Autobiography"). Издательство "Fedogan & Bremer" выпустило омнибус под названием "Ранние страхи" ("The Early Fears"), где представлены рассказы из двух первых сборников писателя "Открывающий путь" ("The Opener of the Way") и "Приятные мечты" ("Pleasant Dreams"), а также несколько новых произведений.

По-прежнему широко известный как автор "Психо" ("Psycho") (в 1960 году послужившего основой для фильма Альфреда Хичкока) и его (книжных) продолжений, Роберт Блох также выступал в качестве составителя таких антологий, как "Психо-Паты" ("Psycho-Paths") и "Монстры среди нас" ("Monsters in Our Midst").

По предложению продюсера Милтона Суботски, рассказ "Глиняные человечки" лег в основу одной из серий фильма "Лечебница" ("Asylum") 1972 года (другое название "Дом безумных" ("House of Crazies")), сценарий к которой написал сам Блох. Сумасшедшего доктора Резерфорда, пытающегося воссоздать жизнь в миниатюре, исполнил Патрик Маги. К несчастью, по причине скудного бюджета, изумительные гомункулы автора воплотились на экране в неубедительные механические игрушки.

"Я могу отвечать — или извиняться — только за те фрагменты фильма, которые сняты по моему сценарию, — пояснил автор. — Если учесть, в какие сжатые сроки и в каких стесненных условиях приходилось работать, то и продюсер, и режиссер, и актеры, и съемочная группа заслуживают самой высокой оценки, и я могу испытывать к ним только благодарность".

Ban предоставляется возможность прочитать сам рассказ, в котором воображение автора не ограничено скудным бюджетом…

Коулин уже давно лепил из глины маленьких человечков, но далеко не сразу заметил, что они двигаются. Он годами лепил их у себя в палате, израсходовав мало-помалу не одну сотню фунтов глины.

Врачи считали его сумасшедшим, и в особенности доктор Старр, но доктор Старр был дурак и шарлатан. Он никак не мог понять, отчего Коулин не ходит вместе с другими в мастерскую, где все плетут корзины и делают пальмовые стулья. Вот это нормальная "трудовая терапия", это не то что годами сидеть в палате и лепить из глины каких-то человечков. Доктор Старр постоянно высказывался в этом духе, и иногда Коулину даже хотелось заехать ему по самодовольной жирной роже. Тоже называется, доктор!

Коулин знал, что делает. Он сам когда-то был врачом — доктор Эдгар Коулин, хирург — и делал операции на мозге. Он был известным, авторитетным специалистом уже тогда, когда Старр был всего лишь бестолковым, суетливым интерном. Какая ирония! Теперь Коулин заперт в сумасшедшем доме, а доктор Старр его лечащий врач. Какая мрачная шутка. Ведь Коулин даже безумный знает о психопатологии больше, чем когда-либо узнает Старр.

Коулин подорвался в Ипре вместе с базой Красного Креста, телесно он чудесным образом не пострадал, однако нервы у него расшатались. Еще много месяцев после того финального ослепительного взрыва Коулин пролежал в госпитале в коме, а когда очнулся, ему поставили диагноз dementia praecox[14]. После чего отправили его сюда, к Старру.

Как только Коулин немного пришел в себя, он попросил глину для лепки. Ему хотелось работать. Длинные тонкие пальцы, делавшие ювелирные операции на мозге, не потеряли былой ловкости — они жаждали теперь даже более сложной работы. Коулин знал, что никогда больше не будет оперировать, он ведь уже не доктор Коулин, а пациент-психопат. Но ему была необходима работа. Он знал немало о ментальных болезнях: его разум так и будет терзаться самоанализом, если не удастся отвлечься каким-нибудь делом. Лепка была спасением.