Павел Амнуэль - Имя твоё...

Да, и это было такое сильное переживание, что небо вспыхнуло, небо было голубым и вдруг стало алым, как те паруса, что привели к берегу «Секрет», и я почувствовала, что стою босыми ногами на раскаленных углях…

Ты побежала, а огонь поднимался по ногам, и ты поразилась тому, что он жжет, не выжигая, и не боль поднимается по ногам с огнем, а острое ощущение вожделения, желания, такое сильное, что оно подняло тебя в воздух, будто движение твое вызвало подъемную силу, и ты взлетела, я взлетел тоже, и мы оказались лицом к лицу высоко в алом небе, огонь полыхал в твоей грудной клетке, ты чувствовала, как пламя поднимается вверх по позвоночному столбу, а когда достигло головы, ты увидела, как земля под нами плавится и становится алым светящимся океаном, мы оба падали туда, в алый огонь, а потом…

Да, Веня, ты прав, потом не было ничего, что я могла бы вспомнить. И ты не увидел этого во мне. Когда я пришла в сознание, то первой мыслью было: не удержала. Единственного моего, любимого, самого лучшего на свете. Испугалась алого пламени и упала, а если бы протянула к тебе руки… Но не протянула, не поверила…

Мы могли быть вместе много лет назад.

Не могли, Алина. Мы не было готовы. И мир, в котором мы живем, не был к этому готов.

Знаешь, что меня мучило, когда я пришла в себя и поняла, что лежу в холодной воде в темноте ванной комнаты, а мама тихо стучит в дверь и спрашивает: «Доченька, с тобой все в порядке?»

Я не спросила твоего имени! Как я узнаю тебя, когда встречу в этом мире? Как я тебя назову, чтобы ты тоже меня узнал и отозвался?

Вода с тихим шелестом вытекала из ванны, и тебе казалось, что, чем ниже становился ее уровень, тем ниже опускалась температура, и странно, что вода не замерзала, странно, что не замерзала ты, и странно, что тебя даже не била дрожь. Все вообще было странно и необъяснимо, и когда ты вылезла из ванны, ощущение холодных плиток под ногами привело тебя в чувство окончательно.

«Все в порядке, мама», – сказала ты, и голос твой звучал так уверенно, что у мамы и тени сомнения не возникло в том, что все с тобой в полном порядке. Все у тебя просто замечательно.

Ты понимала, что стала иной. То, что случилось, изменило твое тело, хотя ты не понимала, в чем это изменение заключалось.

Да, я не знала, но мне нравились новые ощущения. Я легла в постель и заснула, и в состоянии полудремы сказала себе, что сейчас увижу сон, а во сне ты придешь ко мне, только будет это не в алой стране, а наяву, и мы наяву будем вместе, и никто не сможет нам помешать. Это странно – воображать сон, в котором все будет наяву? Но ты не пришел, а может, и пришел, но я совершенно об этом забыла, я плохо запоминаю сны, помню только в первые секунды после пробуждения, а потом все расплывается, растворяется и пропадает из памяти, даже если я повторяю мысленно, чтобы не забыть, все перипетии, все движения, все мысли… Сон ушел, и я не могу вспомнить, был ли ты со мной.

Но тогда получается, что алая страна тебе не приснилась, ведь ты запомнила все, что там происходило… Конечно, об этом я и думала все время – я не забыла ничего, утром следующего дня не помнила сна, но твое лицо могла представить так отчетливо, будто это была цветная фотография на прекрасной матовой бумаге: я лежала в постели и держала твою фотографию обеими руками, поднесла ее близко к глазам и рассматривала родинку на твоей левой щеке, под ухом, вот здесь, вот она, а вот едва заметный шрам над бровью, я уже тогда почему-то знала, что шрам появился у тебя в детстве, тебе было лет шесть или семь, ты играл во дворе с мальчиками, у тебя был большой железный паровоз, совсем как настоящий и такой тяжелый, что ты с трудом удерживал его обеими руками. Ты очень любил эту игрушку, которую тебе подарил дядя, побывавший в Праге… Точно, это был дядя Толя, я его не любил, он был скользкий, как рыба, лощеный и не умел общаться с детьми, он всегда от нас откупался подачками, я думаю, что и паровоз он мне подарил только для того, чтобы больше никогда не обращать на меня внимания. Да и не таким уж тяжелым был паровоз на самом деле – скорее я был для этой игрушки слишком легким, я стоял на ступеньке, держал паровоз в руках, кто-то толкнул меня, а может, я сам споткнулся – паровоз оказался подо мной, я упал на него лицом, все там торчало в разные стороны: большая труба, кабина машиниста, тендер с острыми краями… Мама потом говорила, что было много крови, а я так боялся крови, что предпочел потерять сознание. Было два глубоких пореза на лбу, мне наложили швы, один из них рассосался довольно быстро, а второй остался на всю жизнь… И я тебя по этому шраму узнала, и теперь он тебе не нужен, теперь он исчезнет, потому что я проведу по нему ладонью, приглажу, вот так, и все пройдет, у тебя такое мужественное лицо, Веня… ну что ты, Алина, я не женщина, чтобы говорить о моем лице, я так много хочу сказать о тебе… молчи, ничего говорить не нужно, ты не умеешь говорить комплименты, даже мысленно у тебя плохо получается, но я вижу тебя так глубоко, как это, наверно, просто невозможно, и вижу все, что ты обо мне не думаешь даже, а ощущаешь, это гораздо сильнее любой мысли… я тоже вижу тебя, родная моя, а может, это и не мы с тобой, а глубинная сила любви, которая в нас, потому что там, в глубине, нет ни тебя, ни меня, нет нашей раздельности и разделенности, там алая страна, она называется Любовь, и у нее нет границ, у нее и территории нет, она везде, и мы живем там, а здесь мы с тобой потому, что…

Что ты сказала? Мы здесь потому… Это ты сказал, ты. Я? Может быть.

«…клон»…

Это слово. Опять. Я уже точно знаю, что оно означает – для нас с тобой, но у меня пока нет слов… слова вторичны, верно?.. да, но без слов я и себе не объясню того, что происходит с нами и с миром, я представляю, я прекрасно себе это представляю… как говорят даосы: я знаю истину, но не могу сказать, в чем она заключается, потому что в моем языке нет нужных слова… есть… да, Алина, есть, ты права, но я пока не могу собрать их в нужном порядке, слова разбрелись по огромному полю жизни, я ловлю одно, а второе убегает… вот это слово – «клон»… Это ключ, и если я найду, какую фразу можно им открыть…

Это мучает тебя?

Да, очень.

Но совсем не об этом я думала утром, когда проснулась и поняла, что нашла свою вторую половинку в этом мире.

Нашла и потеряла. Я вела себя в тот день, как сомнамбула, мама решила, что я заболела. Почему, скажи, если с тобой происходит что-то значительное, что-то единственное, все непременно думают, что это болезнь?.. Это очевидно, родная, ты и сама понимаешь, почему так происходит. Понимаю, но все равно – почему? Ведь это так просто – понять, что все люди разные, и то, что интересно мне, может быть не интересно другому.

Потому ты и переехала в Москву? Не совсем, но и потому тоже. Я больше не могла встречаться с подругами, не могла обсуждать, почему Костя так посмотрел на Валю и какое платье пошить Соне к дню рождения, и где достать потрепанные джинсы с настоящей дырой на колене, и сколько еще должна Ирка морочить голову своему Мише прежде, чем позволить ему сделать то, что ей самой ужасно хотелось…