Сергей Палий - Чужой огонь

– Ну что, мазуты, – обронил он через минуту. – Теперь – либо я под трибунал, либо вы.

Броневик стоял возле дома, низко урча двигателем. Солдаты выносили из подвала какие-то ящики, коробки, чемоданчики и укладывали их в задней части салона. Неширокая улица была перекрыта по обеим сторонам выставленными постовыми.

Снегопад закончился. С самого утра воздух был прозрачен и напряжен, словно ощущал давление низкого серого неба. Вдалеке виднелись несколько иголок-небоскребов деловой части Новосибирска, которая была отстроена еще до августа 2012-го. Где-то левее слышался ленивый плеск волн Оби.

Как парень умудрился просочится через часовых – так и осталось неясно. Он выскользнул буквально возле самого броневика и тут же сунул камеру в нос полковнику.

– Скажите, господин полковник, что за операция здесь готовится? Это имеет отношение к покушению на главу администрации города? Неужели враждующие группировки вновь проявили активность? Куда смотрит милиция?

Пимкин отстранился от рыжего, веснушчатого папарацци, как от чумного.

– Сержант, кто это? Как он попал сюда?

– Журналюга какой-то. – Врочек подошел к папарацци и рывком выхватил у того цифровую видеокамеру.

– Я представитель местного телеканала, – быстро сказал парень. – Всего лишь хочу сделать репортаж… Ох ты, елки-палки! Да это же Максим Долгов! Бывший консультант самого Зевса! Максим, объясните, что здесь происходит?

Врочек схватил рыжего за локоть и поволок в дом. Максим лишь проводил их глазами, думая совершенно о другом.

– Это военная операция? – с завидным упорством верещал увлекаемый папарацци. – Прокомментируйте последние столкновения Северного Кольца со странами Ближнего Востока! Какова ситуация с химической активностью в южных регионах? Что говорит Москва…

– Сержант, запри этого придурочного где-нибудь и передай дежурному в части, пусть через двенадцать часов сообщит в местную ментовку, чтоб его вытащили. Через двенадцать часов, не раньше.

– Есть.

Полковник подошел к раскрытым дверям подвала и крикнул:

– Много еще вашей чертовой аппаратуры?

– Последние коробки тащим, товарищ полковник, – откликнулся уже знакомый Максиму рядовой Пилидзе. – Очень тяжелые.

– А ну-ка дай сюда!

Пимкин вырвал из рук солдата коробку и понес ее к дверце броневика.

– Да я ж имел в виду, если много брать. И сразу… – растерявшись, пробормотал Пилидзе.

– Если не сдохнешь, – забросив груз внутрь, крикнул полковник, – сутки «губы» и два месяца без увольнительных. – Он обернулся и глянул на Долгова. – Давай забирайся внутрь. Где твои товарищи? Пусть живо наполняют свои пещеристые тела кровью и забрасывают напряженные члены в САБМушку! Даме разрешаю забраться на борт без дополнительных действий. Живо, мазуты, живо!

Максим, пригибаясь, полез в открытую дверь бронемашины. Он сел на жесткую скамейку и огляделся. Никаких окон внутри, конечно же, не было. Лишь слегка выпуклые стены и плоский невысокий потолок.

Пахло железом, потом и какими-то лекарствами.

В передней части салона находилась дверь, ведущая в кабину. Она была приоткрыта – сквозь щель виднелся затылок водителя, торчащий над спинкой кресла.

– Фитиль, – раздалось оттуда, – на этой колымаге трансмиссия гидрообъемная?

– Да, а что?

– Ничего. А в двигле электроники много?

– Не очень. Вот в реакторном комплексе – до чертовой матери. Но Фенченко с Клещом сумели резервные цепи поставить, а здесь уже нашлись всякие нужные детали. Интересно, откуда у полкана этот домище?

– Я слышал – от какого-то друга боевого остался. Мол, тот ему завещал.

– М-да. Мне б кто завещал такие хоромы…

В это время в салон забрался полковник, а за ним – Егоров, Маринка и Герасимов. Юрка уселся рядом с Максимом, Маринка – на противоположную скамейку, а Фрунзик – в самом конце, возле реакторного отсека.

– Ну что, бойцы, повоюем? – с каким-то нездоровым блеском в глазах сказал Пимкин.

– Так точно!.. – вразнобой откликнулись солдаты. Врочек задраил люк и доложил:

– Товарищ полковник, взвод к исполнению приказа готов. – Максим обратил внимание, что у сержанта не хватает одного нижнего переднего зуба.

– Ты вводную объяснил?

– Так точно!

– Все поели хорошо?

– Обижаете. Голодный солдат – для врага легковат.

– Что ж, тогда – поехали. Штурман. Курс на Томск. Новосибирск обходим стороной, справа, чтобы не задеть городскую таможенную зону. И дальше по трассе, на северо-восток. Водитель, ни на какие призывы остановиться не реагировать. Связист. Отключить все принимающе-передающие устройства. Стрелок. Быть готовым к ведению боя. Вперед, черепа салабонные, как говаривал ваш незабвенный старлей Москвичев…

Около часа они тряслись, прыгая на неровностях грунтовой дороги, – огибали город с востока.

Максим попробовал заснуть, но толчки то и дело возвращали его в явь. Егоров тоже с переменным успехом клевал носом, Маринка неподвижно сидела между двух солдат, которые старательно таращились в противоположные стороны. А Фрунзик нахохлился в кормовой части салона и теребил мочку уха.

Наконец броневик выехал на относительно ровную поверхность, и трясти стало меньше – видимо, они выбрались на шоссе. Только Долгов начал дремать, как из кабины высунулся парень и громко крикнул:

– Товарищ полковник. Пост милицейский впереди, со шлагбаумом. Напролом?

– Напролом.

Через несколько секунд снаружи что-то едва слышно щелкнуло, и грозная боевая машина продолжила свой путь.

Спустя полчаса Максим наконец уснул.

В обрывочном, несвязном сне он видел лето.

То это был студенческий поход в волжские предгорья, где днем нещадно палило солнце, заставляя прятаться в палатках и расписывать пулю под холодное пиво или коньячок, а ночью прохлада выгоняла ребят наружу, разгорался высокий костер, и гитара начинала дарить влажному ветерку свои минорные мысли.

То виделось ему душное московское лето, в пыли которого бредешь по широким, людным проспектам и жаждешь скорее добраться до креозотовой свежести метро, а вокруг проносятся миллионы машин, сминая и без того спрессованный воздух.

То совсем далекое лето окружало его. Лето детства. Там он полоумно носился по холмам, срывая на бегу еще незрелые стрелки ковыля. Подбегал к железной дороге, которая, сверкая, текла по высоченной насыпи. От просмоленных шпал пахло просто великолепно. Он покорял вершины насыпи, разглядывал зеркало рельсов и бурую рыхлую плоть деревянной шпалы. Ковырялся в ее трещинах пальцем, даже пробовал кусочек ароматной щепки на вкус. Запах был лучше. А заслышав далекий гул, он вихрем слетал с насыпи, кувырком катился по мягкой полыни и лежа замирал за песчаным бугорком, водя из стороны в сторону любопытными глазенками. Ноздри выдували горячий воздух, поднимая пыль и теребя невесомые былинки. Паровоз, словно железная гора, проезжал слева направо, уволакивая за собой целую цепочку вагонов. Почва крупно дрожала под животом, заставляя сжиматься крохотное сердце. Он смертельно боялся гигантского поезда, но в то же время накатывало желание вскочить, подпрыгнуть высоко-высоко, показывая этому великану себя. И он поднимался! В щеки ударял тайфун раскаленного песка, в ушах начинало звенеть. Вопя и размахивая ручонками, мальчишка стремглав несся к матери, стоявшей в тени ветвистой ивы. Будто маленький кенгуру, бросался он, впиваясь пальчиками в бока маме и сползая вниз по ее легкому летнему платью, обвивался вокруг голой коленки и продолжал искоса глядеть вслед грохочущим вагонам. Мама смеялась и ласково трепала его светлые волосы…