Иннокентий Сергеев - Персефона

Темнеет. И звёзды ночные восходят на трон единовластного дневного владыки. Что они хотят поведать нам? Их огни кажутся великим хаосом, но приглядись, приглядись внимательнее, разве не видишь ты, какую фигуру являют они, какую магическую формулу они хранят? О мать смерти и сна! Как торжественно выезжает она из западных ворот! И снова восходит зерцало царицы ведьм. Но я не отпущу тебя, нет! Ночь не разлучит нас, если земля полна ещё тепла и ласки. Сколько ночью отражений солнца? Столько же, сколько ликов луны. - Какой у тебя шикарный рубин. - Это Карл подарил. Красивое кольцо, правда? - Увы... - Нам, наверное, пора возвращаться. - Нет, не сейчас! Побудем здесь ещё, хоть немного. Всегда так. Настаёт ночь, и мы растерянно озираемся и говорим: "Пора возвращаться",- и всё стараемся спрятаться, укрыться поглубже и воображаем, что нас окружают сонмы врагов. - Все мы немножко солнцепоклонники. Ах ты бесстрашный мой рыцарь! - Ты помнишь, как мы встретились в первый раз? - Ещё бы. - Мне тогда негде было переночевать. И я остался у тебя. С тобой. - Да, помню. Была ужасно холодная ночь. А тебе как всегда некуда было податься, ты уже собирался идти ночевать на вокзал, ладно отговорила. - У меня была комната, но там поселились чужие люди, и я не хотел туда возвращаться. - Ты никогда не желал воевать за очаг. - И поэтому всегда грелся у чужого, да? - Не похоже. Ведь ты, кажется, везде чувствуешь себя как дома. И у меня ты так быстро освоился... - И мы были вместе и вместе ходили гулять, и я что-то писал и читал тебе, а ты слушала. - И ведь это ты убедил меня в том, что мне надо петь и чего-то там добиваться! Какая безответственность. - Мы были вместе и радовались тому, как оттаивала земля. А потом было лето. Такое же как сейчас. Боже мой, сколько мы тогда понаделали глупостей! - Не меньше чем теперь. - А потом Земля снова ушла в афелий, и я потерял тебя. И чуть не замёрз. - Зато теперь у тебя нет недостатка в слушателях. - Я поселился в этом ужасном, таком звукопроницаемом отеле и ждал тебя, я знал, что ты непременно придёшь. А потом мы просто сбежали оттуда. - И всё никак не можем остановиться. Всё крутим педали. - А ведь ты уже была замужем за Карлом! - Он, помнится, ужасно злился. - Ты говорила, что тебе нужен только я. - Я и сейчас могу тебе это сказать, раз уж тебя потянуло на сантименты. Но мы всегда стараемся беречь то, что нам дорого. - И ты стала моим ангелом-хранителем, моим ласковым ангелом. - Посмотри, уже совсем стемнело, нам надо отдать лодку. Ведь мы взяли её только на день. - Я так и вижу, как Карл мечется по номеру и чертыхается, глядя на часы. Что ж, придётся сыграть на этот раз роль Харона. Иди, садись.

- Всё, устроилась, отталкивай. - Прощай, наш эдемский сад! Первобытный страх, гекутово жало раздирает наши жалкие души. Наверное, мы недостойны тебя...

Вода, милосердная влага, ты наполняешь собой реки, и капля одной реки избавляет от жизни, а капля другой - дарует забвение. Забвение и смерть. Каюты проплывающих мимо кораблей кажутся такими милыми, домашними. Как мы все ищем убежища! Как хочется нам спрятаться. И то, что кажется днём темницей, становится ночью домом и крепостью. Кажется, только привидения по ночам покидают свои гробы. Да ещё кошки вспоминают о своей свободе. Но у них всё не как у людей. - Послушай. Не плещи вёслами. Слышишь? Что это за музыка играет? - Одна американская группа. Нравится? - Я где-то слышала эту мелодию. - Стикс. "Лодка на реке". Одна из самых чудесных мелодий, и самых грустных. - Но ведь музыка не может быть грустной сама по себе, это твои слова. Мы сами делаем её грустной или весёлой. - Но разве мы сами не часть мира? За каждым нашим движением путь Вселенной.

Вот уже и берег, и трёхглавый фонарь. Маяк на пристани. Синий слепящий свет. И каждое прощание как в последний раз в жизни. Ночь. Чёрные решётки заборов, роковые тени на бледно-синем полотне дороги. Окна, за ними залы и спальни, коридоры и двери, зовущие вернуться. Их голос так больно слышим во тьме. Ты уходишь, и этот поцелуй, пахнущий миндальным печеньем, наш страстный ребёнок, не став бессмертным, стал поцелуем прощания. Твой муж уже ждёт тебя, и он не один, свита толпится за его спиной (я видел, как один из них прохаживался по берегу, пыхтя под тяжестью своей туши; я узнал его - он всегда послушно свидетельствует в судах); они оденут тебя в бриллиантовые покровы и сделают царицей всех царств земных. Тебе предлагают такие роли, отказаться от которых может только безумец. Иди же, иди и стань повелительницей экрана, его дворцов и угодий, его армий и царедворцев. Иди и снова... прощай.

IV

Светлеет небо, из леса чистая звучит свирель, ожившая у губ Парфенийского бога, даря мне нить созвучия имён. Реки замутняются молоком и несут его в подношение. Беззвучные, тёмные движутся в нём баржи, за спокойствием своим скрывая ожидание. Ожидание чуда возвращения солнца. Приди же, приди, непобедимое, шут-отшельник приветствует тебя! Вот вспыхнули розовые колонны, и вспенились капители игрой света. Восходит, восходит оно и набрасывает на влажнотрепещущее тело земли пятнистые шкуры. И я ложусь на них и притворяюсь спящим, и прислушиваюсь, пытаясь обмануть Фавна, но лучи солнца разоблачают мой обман. Я чихаю и поднимаюсь. Треск, сопение - кабан. Замер, клыкастый, смотрит на меня. Повернулся. Уходит. Сегодня он не враждебен мне, видно, не решено ещё, какой из трёх смертей мне надлежит умереть. Я достаю сигарету, чиркаю спичкой, мельком замечая выступившую на мизинце кровь. Наверное, ободрался, когда пробирался через заросли шиповника. Роза Циннамомея. Педали совсем мокрые, да и ноги тоже. - Испугались? Он, наверное, наблюдал за мной. Подходит. - Кого? - Ну, его. Кабана. - Кажется, он был настроен не слишком агрессивно. - Их не поймёшь. Никогда не знаешь, что у такого вот на уме. Но ничего, я бы подстраховал вас. Тут на днях один парень разбился. На мотоцикле был, ночью, ну и столкнулся с таким же вот кабанчиком. Его, конечно, насмерть зашиб, но и сам... Озябли? - Мне бы такой тулуп, как у вас. Холодно было ночью. - Да, ясно, вот и выстудило. Как с вечера тучи разогнало... А мне нравятся тучи, есть в них... какая-то сила, что ли. Да и не было бы их, всё же засохнет. Разгонять-то их научились, а собирать? - Кстати, я умираю от жажды. - Так пойдёмте со мной. Я как раз к дому иду. Чаю попьёте. Согреетесь. - Спасибо. А жена, ничего? - Да что вы. Она у меня простая. Иногда даже слишком. - Слишком? - Чёрного от белого порой не отличит, ко всем одинакова. - Это кому угодно бывает трудно сделать впотьмах. - Впотьмах? А ведь верно. Говорят, чужая душа потёмки... Вот и на тропинку вышли. Теперь до дома минут десять. - Вы сами из города? - А как вы догадались? - Не знаю... Вы сказали, минут десять. Так бы сказал горожанин. - А. - Красиво у вас тут. - Да. - Тихо. - Красиво. Вот ведь странная штука вышла. И родился в городе, и всю жизнь прожил, и родители у меня, и деды с бабками, все из города, а почему-то в лес тянуло. Всю жизнь. Странная... как будто, тоска... По дому. - И бросили всё? - А как же мне было? Всё было как-то не в радость, и вроде всё как у людей, а такая тоска, поверите. Людей-то вроде вокруг много, и нет их, людей, хоть факел зажигай. А остался бы, так бы всё и было. Но нельзя же душу убивать ради... - Мяса? - Да... Да! - И не жалко было? - Э. Не говорите!... А знаете, с этим тулупом история ведь была. Иду как-то по лесу, смотрю, белое что-то, и возня стоит. Пригляделся - а это волк барана задрал и жрать собирается. Я в него из ружья, ладно, ружьё было при себе... - Убили? - Да нет, только отогнал. А баран большой был. Мне из него тулупчик сделали. Я тогда ещё только перебрался сюда, не знал ещё даже, надолго ли... - А теперь не тянет в город? - Тянет... Иногда.