Марианна Алферова - Золотая гора

Спуск в подвальчик освещался полыханьем трех красных букв "ТОИ". Иванушкин нащупал в кармане записку на обрывке оберточной бумаги.

"Богиня ресьюрекшен, подсоби мужичку. Дина".

Ив с болезненной гримасой выбросил бумажку в урну и решительно двинулся по ступеням вниз.

А дальше… Тьма. Ничего. Что случилось там, в подвале, Ив не помнил. Спустился и… вышел назад. Должен был выйти. Вернулся в огороды. Должен был вернуться. Без картин… это точно. А потом… потом… О Великие огороды! Потом он пошел на мену! Как-то само собой созрело решение: идти на мену — и все…

Да, да, он был на мене! О Великие огороды! Он был на мене!

…В то утро Иванушкин встал до света, собирался в темноте, стараясь не шуметь и не разбудить Дину. Но она уже не спала — Иванушкин это чувствовал — лежала очень тихо. Понимала: сейчас лучше ничего не говорить. И он ей был благодарен почти до слез за это понимание.

Лишь, когда он был уже в дверях, крикнула вместо прощания:

— Как выйдешь с мены, голову теплым шарфом укутай. Говорят, если голову шарфом обернуть, то как будто там и не был!

Было четыре часа утра. Безветрие. Морозило. Свежевыпавший снег мерцал в мглистом свете, струящемся из Консервы. И показалось Иванушкину в сумраке, что снег этот — чистый, нетронутый, самой лучшей грунтовки холст, и представилось Иванушкину, как он пишет на этом холсте золотой шпиль и смутное небо, и падающий снег, и сквозь все это — меж и над — тонкое девичье лицо как вечный символ красоты и надежды. Девушка почему-то представилась совершенно непохожей на Дину, и от этого сделалось Иванушкину грустно. Он даже замедлил шаги, чтобы помечтать еще немного о картине, которой он никогда не напишет, потому что на обратном пути с мены мечтать уже будет не о чем.

Но все оказалось не так страшно, как представлялось фантазиям огородников. Процедура обыденная и суетливая. Суета отвлекала.

Сначала Иванушкин сидел в очереди перед дверью с табличкой "регистрация". Перед ним было человек шесть. Вызывали довольно быстро, но еще человек пять влезли без очереди. Было слышно, как за дверью звучат два голоса: один, раздраженный, женский, второй — посетителя. Наконец дошла очередь Иванушкина. Он вошел в крошечную каморку с грязноватыми стенами. Толстая девица потребовала сообщить имя, возраст, чем и когда болел, и быстренько шлепая по клавишам, заносила данные в компьютер. Потом она лениво махнула рукой в сторону ширмы. Войдя туда, Иванушкин обнаружил дородную врачиху в нечистом халате. Врачиха заглянула ему в рот, в уши, спросила: "Жалуетесь"? Он сказал: "Нет". И его пропустили в заборную. Зал был велик, но три четверти места занимала огромная золотистая панель. Перед нею одинокими островами темнели несколько кресел. Операторы в голубых шапочках и белых сверкающих куртках священнодействовали вокруг сидящих в креслах.

В стеклянном предбаннике Иванушкина обрили наголо, голову обтерли холодной, едко пахнущей жидкостью, от которой стало саднить свежевыбритую кожу.

— Волосы-то зачем? — возмутился он.

— Все равно на висках выпадут, — отвечала лаборантка, обряжая его во все белое: даже на ноги надела тряпочные белые бахилы, а на руки тонкие нитяные перчатки.

После этого его допустили в святая святых мены. Несколько секунд он стоял озираясь и судорожно глотая слюну. Чувство было, будто он попал в гигантский желудок, и сейчас его начнут переваривать. Два кресла пустовали, но он медлил, и не двигался с места.

"Боже, зачем я это делаю? — пронеслось в мозгу. И тут же услужливо всплыл ответ: — Я очень устал. Я больше так не могу жить…"

— Сюда, сюда, яблочный мой, — позвал его худенький быстроглазый паренек, со сморщенной, будто печеной, кожей на щеках.

Ловкие руки впихнули Иванушкина в кресло и водрузили на голову экранирующий шлем. Оператор провел пальцем по золотистой панели, внутри машины что-то заурчало, и вспыхнула цепочка ласковых огоньков.

— Эй, Шустряк, каков клубень? — крикнул оператор, хлопотавший возле соседнего кресла.

— Сейчас поглядим! — пробасил Шустряк, ухватил один из электродов и вложил его в отверстие шлема, как раз у виска. — Ого, тут есть чем заняться! — Шустряк жадно сглотнул, ткнул пальцем в красную кнопку на боковом пульте, вложил во второе отверстие электрод и крикнул: — Перекачка!

… Иванушкин почувствовал легкое головокружение, комната качнулась и замерла под углом, отчего появился страх соскользнуть в темноту. Поплыли перед Иванушкиным какие-то картинки из детства, двор в городе, помойные баки, немытые окна, и в окнах пролитое закатное солнце… чахлое деревце, стремящееся куда-то прорасти, и запах пережаренного лука, который вечно плыл из полуподвальной квартиры, явственно почудился в воздухе мены…

— Ты про девочку свою первую вспомни, — шепнул Шустряк.

От Шустряка тоже пахло чем-то горелым и жирным. Но вместо девчонки вспомнилась почему-то Иванушкину соседка из крайней комнатушки, что два месяца умирала в одиночестве, срастаясь гниющим телом со старинным диваном. И когда вошли к ней наконец, то увидели черное нагое тело с огромным животом и иссохшими тряпками грудей. И по дивану ползали черви…

Иванушкин очнулся. Казалось, прошло мгновение, а Шустряк уже снимал с него шлем и с присвистом выговаривал:

— Первый сеанс закончен. Придешь через три дня.

— А сейчас куда?

— Как куда? — затрясся от смеха Шустряк, и вновь заговорил басом: — В кассу! Фики получать!

Все это Иванушкин помнил до мельчайших подробностей. Помнил, как купил в магазинчике мены новую куртку на пеновате и тут же надел вместо засаленного ватника. Потом взял банку маргарина, потом коробку карамели и женский серебристый комбинезон с оторочкой искусственным мехом… бутылки, коробки, коробочки и пакетики…Счет все не кончался…Сигареты, спички, брелоки…Еще остается… Тогда добавьте плитку белого шоколада, его так любит Дина…

…Тающий во рту молочный шоколад с розовой начинкой. Ив отламывал дольки и вкладывал в жадно раскрытый рот Дины. Огромный блестящий мешок с мены, наполненный чудо-дарами, преобразил крошечную убогую времянку. Не чувствовалось ни холода, ни сырости, не смущала наледь на окнах, и уже не казался тусклым свет самодельной лампы, которую нельзя брать в руки, потому что на ладонях после этого остаются черные пятна, а потом образуются красные незаживающие язвы.

— Вечный светильник в другой раз бери, — увещевала Дина, — и непременно "Филипс", а не какой-нибудь китайский самопал.

Они курили одну за другой сигареты и пили тягучий ликер из темной пузатой бутылки. Иванушкин, правда, предлагал сбегать к соседям и поменять тюбик помады и сигареты на бутылку черноплодной бражки, но Дина разозлилась и закричала в голос: как можно мешать чудесный ликер с мерзкой огородной брагой! Иванушкин как был, так и останется навсегда огородным чучелом. Вместо бражки выпили еще по рюмочке ликера и примирились.