Александр Щеголев - Раб

Мама так и не назвала его по имени.

Трудно воспроизвести дословно столь интимный разговор. Может, таким он был, может не совсем таким, может и вовсе не таким. Невозможно передать на бумаге сумбурные речи взволнованной матери! Но суть разговора ясно видна: мать была далеко. На другом конце города. И самое важное - она вполне обошлась без имени сына. Самое странное...

Он миновал арку и снова оказался во дворике. Привычнейшее, почти родное место, неразрывно связанное с понятием "дом". Он вошел в крошечный скверик посередине и сел на скамейку. Прямо напротив скрипела дверью его парадная - также почти родное место. До нее было не больше двух десятков шагов. А в скверике на второй скамейке сидела женщина с ребенком. По всей видимости, бабуля с внучком.

Надо идти, - сказал себе человек. И прислушался. Отклика в душе не последовало.

Надо идти, - твердо повторил он. - Надо спасать друга. Надо спасать всех этих маленьких слепых людей.

Вот теперь отклик был. Только не тот, который требовался. Всколыхнулся густой, мутный, противный осадок, заставил кулаки беспомощно сжаться. Человек не знал, как спасать души, не знал, как сохранять разум. SOS никто не кричал. В приступах безумия никто не бросался на стены. И он не мог никому ничего сказать - объяснить, убедить, помочь увидеть - потому что слова ушли! Те слова, которые копил он в Келье, которые переполняли его всего день назад, они исчезли. Они бросили его, предали, сбежали! Да и были ли они вообще - ТЕ СЛОВА?

Его предназначение...

Надо идти домой, - снова напомнил себе человек. Ноги не желали вставать: тело затопило незнакомой усталостью. И он остался сидеть. Решил подумать, что же ему предпринять. Конкретно - что?

Бабуля неподалеку пригрозила внуку:

- Если ты не будешь слушаться, то станешь таким же, как этот дядя!

- Ничего себе, экземпляр! - буркнул мужчина, гуляющий по двору с собачкой. - Бывает же такое.

Человек заснул сразу. Отключился, не сопротивляясь, с покорностью обреченного, даже не заметив, что закрыл глаза. Так и не начав думать. Будто для этого и уселся он на скамейке в почти родном скверике рядом с почти родной парадной. Сказались бессонная ночь, утренний стресс, волнения встречи с гостеприимным миром.

Была уже вторая половина дня. Дело шло к вечеру.

КНИГА

Рассказать о ней все же необходимо.

Попавший в Келью верно подметил: слова человеческие слишком ограничены, чтобы в тисках околонаучных догм объяснить ими необъяснимое. Человек начал жить заново. Но что заставило его это сделать? Как смог поверить он в свое ничтожество? Какой силой Книга убедила его?

Понадобились особые слова - вне разума и логики - слова Книги. Они не поддаются анализу и пересказу. Впрочем, если справиться с бессмысленным желанием понять, если снять очки и закрыть глаза, если отложить беспомощное перо, то тогда удастся кое-что описать.

Взглянув на чудо со стороны.

И еще есть сложность. Непонятно, как называть человека, ведь он сжег в конце концов свое имя - буквально! Не хотелось бы называть его "узником", это не совсем точно: вероятно, он и был узником, несомненно, он считал себя таковым, но лишь до некоторого момента. Не хотелось бы постоянно употреблять термин "человек": может быть он и стал им теперь, а может быть и нет. Лучше всего, пожалуй, подобрать ему обозначение согласно возрасту. В том кругу, где раньше обитал попавший в Келью, люди именовали друг друга "мальчиками" и "девочками". Поразительно точные слова! И если принять "мальчика" в качестве рабочей формулировки, определяющей особь мужского пола, давно переставшую быть ребенком, но никак не желающую повзрослеть, то она - формулировка - уляжется в рассказе о Книге вполне благополучно. Итак, двадцатипятилетний мальчик, бывший узником, ставший (возможно) человеком...

Все по порядку. Келья давала узнику тишину, свет, еду, ложе, но очень быстро тайны эти перестали его интересовать. Апатия сменилась тупым смирением. Узник потерял счет дням: дни его также перестали интересовать. Внешний мир отодвинулся далеко-далеко, потускнел, превратился в декорацию просмотренного когда-то фильма, а прошлая жизнь, соответственно, в обрывки этого полузабытого фильма, и трудно было представить, что он вообще еще где-то существует - внешний мир.

Мальчик открыл книгу. Не имеет значения, что толкнуло его к этому. Он начал читать.

Как и в первый раз, он начал читать с названия - "Правила". Прочитал фразу: "Познавший грязь однажды, раб ее вечный". А затем пришло время настоящих странностей, наивысших из странностей, которые встретил он живущий в Келье. Кроме названия и фразы на первой странице ничего более прочитать ему не удалось. Это в самом деле было очень странно: пока страница лежала перед глазами, пока видел узник начертанную на ней строку, он прекрасно понимал написанное. Но стоило лишь перевернуть страницу, закрыть или отодвинуть Книгу, да что там - просто отвести взгляд от бумаги! - смысл прочитанного ускользал из памяти. Доходило до смешного. Мальчик вызубривал вслух фразу до автоматизма, потом закрывал Книгу, продолжая механически повторять строку раз за разом, и тут же ловил себя на том, что бормочет какую-то бессмыслицу.

Поначалу он был просто удивлен, но в нем неизбежно проснулось любопытство. Он увлекся, и в итоге этот фантастический процесс чтения занял его разум целиком.

Книга была выстроена таким образом: на каждой странице помещалась некая фраза. Во время прочтения она поражала банальностью и назидательностью, даже раздражала, и в голове немедленно всплывал устоявшийся термин - "прописная истина". Не слишком лестный термин, однако ни одну из пресловутых "прописных истин" мальчик не смог самостоятельно повторить. Они забывались мгновенно. Они отторгались сознанием.

Однажды, забавляясь в очередной раз с Книгой, он поднял глаза, и вдруг обнаружил, что прямо перед ним находится окно. Когда оно появилось в стене? Мальчик вскочил, опрокинув табурет. Сквозь стекло он видел центральную улицу города. Улица была полна людей, но в обычной этой городской картинке имелось что-то отталкивающее. Каждого человека мальчик прекрасно знал, собственно, это вообще был один и тот же человек - его друг. Падший друг. Его друг спешил куда-то. Шел, прогуливаясь. Стоял, глазея по сторонам. Бежал за автобусом. Ехал на велосипеде. Сидел на кромке тротуара, сидел на газоне скверика, сидел на корточках, прижимаясь к стене... Во всех лицах он выглядел одинаково привычно - затертая парусиновая куртка, на которой написано: "Пора бы и честь знать", дурацкая соломенная шляпа, обыкновеннейшие, давно не стиранные штаны неопределенного цвета, немыслимо грязные старые ботинки. Штаны внизу заправлялись в длинные пестрые гольфы, и это было очень важной деталью его туалета. Внешний вид друга изобиловал, как и положено, чрезвычайно важными мелочами - гольфы на разных ногах обязательно разного цвета, один гольф приспущен, другой раскатан во всю длину, ботинки тщательно выпачканы, справа на куртке пацифистская бляха, лицо небрито с особым умением, на голове под соломенной шляпой фирменный еж из волос. Бесчисленное множество мелочей принципиальной важности.