Дмитрий Володихин - Тихая тень

Лида с ее восхищением в глазах была там. И давешний чтец-пустотник – тоже. Я как раз хотел кому-нибудь дать почитать мое «Мяу», они его и взяли. Я отвел их в убежище, нимало не опасаясь какой-нибудь агрессии со стороны двух негромких и безобидных людей. Пустотника я впоследствии никогда не встречал. Он передал мне через Гамова несколько точно подобранных теплых фраз. А с Лидой вышло иначе. Из «Мяу» вырос превосходный предлог.

…Вот так Гамов вывел меня в свет. Завтра он опять явится за новым текстом.

Когда-то многие умные люди хотели податься в дворники и сторожа. Одни освобождали досуг, чтобы при гарантированном материальном минимуме владеть горами времени и писать что-нибудь великое, концептуальное… Хотя бы ключевое. Опять-таки, не желали участвовать в общественной активности общества, погрязшего в безбожии и однопартийности. Понять-то их можно, но слишком неприятно связываться с грязной профессией истопника, дворника (сторож, кажется, получше). А сколько грозит контактов, потенциально содержащих враждебную агрессию? Настоящий коммуникативный кряж. Ни я, ни те существа, которым нравятся (если они точно выразили собственные переживания) мои тексты, никогда не позволим себе не то что высказывания, а даже внятной неосторожной мысли, будто автор мысли пишет великое, концептуальное, ключевое… Мы пишем забавные штучки, интимнейшее или вообще непонятно что. И такое, знаете ли, мяконькое, некусачее. Не улавливал в собственном сознании какого-либо различения бога и дьявола. Пытался ощутить их сущность или присутствие, ставил такой опыт два раза в жизни, но все оканчивалось нулевым результатом. Противостоять власти нестерпимо некомфортно. Если тебе плохо, – беги. Если бежать некуда, смирись, хорошее кончилось, началась беда. Даже само окончание смутного и суетливого зрелища жизни, по ощущению, не должно особенно сильно повышать градус эмоций. Дворники, кочегары, сторожа – не совсем то; эпическая архаика; у потомков нет и не может быть силы, неприхотливости и двигательной энергии предков. Иногда я мечтаю получить место хранителя архивных фондов при каком-нибудь третьестепенном провинциальном учреждении. Мне бы платили немножечко, я бы жил, всеми забытый, и чуть-чуть писал. Вот счастье! Идеально, идеально. Финансовая зависимость от родителей, хотя и поистончилась, но существует. Классифицируется приблизительно как расплывчатое тревожное воздействие на втором плане, зато с постоянным источником. Возможно, я бы произвел минимальные взмахи плавниками в сторону желанной вакансии архивариуса, но мой нынешний меховой гомеостаз столь пленителен, что абсолютно обездвиживает волю.

Я не знаю, как они там, во внешнем мире, захотят использовать мой текст. Иногда я пишу размышление, которое напоминает статью, а они делают из него рецензию. Мне не очень жалко, хотя и обидно чуть-чуть. Главнее оказывается книжка, о которой я размышлял, а не мои мысли. Но все-таки мне не очень жалко: когда кто-нибудь просит меня подумать о чужих мыслях, это так похоже на игру! Бывает даже забавно. Они там чего-то корябают, стараются, а я – раз, и показал им страшную рожицу. Уть-тю-тю. Бе-е-е-е. Мяу. Вот и вся ваша литература. На тот случай, если у тамошнего начальства (я его чувствую в тонах прозрачного кофе, щедро разлитого по старой советской административной мебели светлого дерева) появится хотение испортить мою забаву в виде рецензии, я набрал выходные данные: «Кричевский И.Я. Прощание с музой борьбы. Городская проза до и после падения СССР. – М.: „Просветитель“, 2000. – 172 с. Тираж 1500 экз. (обл.)». Потом я принялся писать, не имея в голове никакого плана. Пошло легко.

«ПРАЗДНЫЕ ДЕТИ БОЛЬШОГО ГОРОДА

Прежде всего мне следует извиниться. Мой способ думать сильно отличается о способа думать И.Я.Кричевского. Мне кажется, дело в возрасте. Он, видимо, старше, а я моложе, вот мы и думаем по-разному. Конечно, он здесь нимало не виноват, многим людям, наверное, понравится и что он пишет, и как он пишет. Я хотел бы несколько всего лишь посмотреть на литературоведческий текст И.Я.Кричевского отстраненно, не пытаясь с ним спорить или соглашаться. Если мне позволят, я немного помедитирую над этой книгой, но только совсем в другом стиле. Мой стиль для такого известного специалиста, как И.Я.Кричевский, не за и не против, а сапоги всмятку, сплошной дилетантизм. Он может показаться как бы чем-то невнятным. Но если можно, я все-таки попробую.

Главная идея новой книги И.Я.Кричевского такая: вот, есть социальный нонконформизм, и этот социальный нонконформизм – вечная ценность. Русская интеллигенция родилась с этим знаменем в руке и несла его через года и бедствия. Совесть никогда не позволит соглашаться с сильным, а особенно – на уровне общественного конфликта, а не личного столкновения. Такова, по мнению И.Я.Кричевского, эксплицитная правда. «Надо крепко зажмурить глаза, надо суметь забыть о людях, которые шли на смерть, на каторгу, в ссылку и лишались работы, посмев бросить вызов режиму, отстаивать духовную и политическую свободу… надо искалечить свой слух, зрение и разум, чтобы не видеть величайшей и очевидной правды русской литературы» (С.8). В 60-х годах ее умели отстоять, немало рискуя, Твардовский, Солженицын, Слуцкий, Владимов, Шаламов, Искандер, отчаянные самиздатовцы Вот тогда у нас была великая литература, может быть, не менее великая, чем во времена Толстого и Чехова. Просто большое видится на расстоянии (Глава I – «До городской прозы»). «Слово коммунар тогда сияло в первозданном своем блеске. Оно сивмолизировало некий градус духовной чистоты, смелости и веры в свет – вопреки давящей мгле тоталитарного режима. Оно ни у кого не вызывало смеха. А вот в 70-х – уже почти ни у кого… в 80-х – это слово смешит почти всех, в 90-х, чуть подержавшись за счет баррикад, превратилось в архаику…» (С.68). Иными словами, в 70-х русская литература отправилось в долгий вояж, который впоследствии оказался одной колоссальной чередой ошибок. Глава II в книге И.Я.Кричевского так и называется: «Траектория ошибок». Первой из них были «звездные мальчики»: ранний Аксенов, а особенно его последователи, ослабили градус «накала». Но это еще куда ни шло. «Деревенщики» и, скажем, Веничка Ерофеев – поиск в никуда, уход с «главной дороги». Но и это довольно безобидно – «…если не вспоминать, что именно выросло из „деревенщиков“ к настоящему времени» (С.70). Худшее, по И.Я.Кричевскому, произошло в тот момент, когда «основной поток», (т. е. то, что было в нем неподкупного и подлинно гражданственного) свернув в психологизм, экзистенциализм, постмодернизм и прочие тонкости. В 70-х фактически единственным, кто всерьез «держал позицию», оказался Трифонов (Глава III – «Последний из настоящих»). И.Я.Кричевский восхищается романом «Дом на набережной»: в условиях того времени сказать так много, так честно и так горячо! И, главное, уже вопреки «поворотному стремлению», движению «на кривую». «Какая фундаментальная вещь среди суетных экспериментов!» (С.81). Битов и Маканин были уже не совсем то (Отчасти они размещены в «Траектории ошибок»). А Довлатов, Пелевин, Сорокин, Попов и этот нынешний Слаповский – совсем не то (Глава IV и самая большая в книге – «Падение»). Фактически, «…их творчество знаменовало конец настоящей большой литературы в России. И непродолжительная вспышка Войновича-Рыбакова-Приставкина уже не способна была спасти положение» (С.100).