Лиана Мориарти - Верные, безумные, виновные
– Между прочим, моя двойственность конфиденциальна.
– Да, конечно. Но если ты действительно не хочешь ребенка, надо сказать ему! Не следует заводить ребенка только для него. Выбор за тобой!
– Да, и я выбрала свой брак. Это мой выбор – мой брак. – Эрика встала. – Оливер мечтает иметь ребенка, и я не хочу лишать его этого. – Она подняла свою сумку. – Ой, кстати! – более мягко произнесла она. – На днях я разбирала старую коробку с памятными вещами и нашла это ожерелье. Кажется, оно твое.
Она вытащила уродливое ожерелье из ракушек и подняла его.
– Это не мое, – сказала Клементина. – Я всегда терпеть не могла такие.
– А я уверена – ну, может, я ошибаюсь. – Эрика собиралась убрать ожерелье в сумку. – Может быть, оно понравится девочкам?
Она посмотрела на Клементину странным пронзительным взглядом, как будто все это имело значение. Очень странная женщина.
– Конечно. Спасибо.
Клементина взяла ожерелье. Она не позволит девочкам играть с ним. Оно не слишком чистое на вид, и носить его на шее – все равно что надеть на себя колючую проволоку.
У Эрики был умиротворенный вид, словно она отмыла руки от какой-то гадости.
– Надеюсь, твои занятия идут хорошо. До прослушивания всего десять дней, верно?
– Верно.
– Как успехи?
– Не особенно. Мне трудно сосредоточиться. Все, что случилось, – Сэм и я – просто… ну, ты понимаешь.
– Значит, пора взять себя в руки, – отрывисто произнесла Эрика. – Это же твоя мечта, Dummkopf.
А потом она вышла прямо под дождь в своих практичных туфлях. Никаких поцелуев и объятий на прощание, потому что у них это не было принято. Их вариантом объятий были немецкие ругательства.
«Ну, ты все-таки выпуталась!» – подумала Клементина, убирая кофейные кружки. Никаких ежедневных инъекций. Она вспомнила о видео под названием «Собираешься стать донором яйцеклеток!», которое смотрела вчера, и как у нее сжимался от ужаса живот при виде милой щедрой женщины, с готовностью принимающей лекарство, увеличивающее выработку яйцеклеток.
Она уселась с виолончелью, взяла смычок и сосредоточилась на хроматических гаммах.
Последние несколько дней у нее в голове возникал образ маленького мальчика с миндалевидными глазами Руби и черными как смоль волосами Оливера.
Образ дрожал, как отражение на воде, а затем исчезал.
Ради всего святого, Клементина, как ты смеешь! Рука ее сильнее сжала смычок. В этом образе нет никакого смысла, потому что Руби унаследовала глаза от родни Сэма.
Ну вот, снова. Ее дружеский «волчий тон». Звук и вправду жуткий. Она ощутила его зубами.
Сэм постоянно говорил, что она излишне восприимчива к звукам, потому что музыкант, но она считала, что это не так. Просто он был удивительно невосприимчив к ним. Она ощущала зубами лишь несколько звуков – «волчий тон», особый пронзительный вопль Холли, когда ей докучала Руби, завывающую сирену на Макмастерс-Бич, предупреждающую о приближении акул.
Неожиданно она перенеслась в тот день на каникулах, когда в последний раз слышала эту сирену, предупреждающую о приближении акул. Ей тогда было тринадцать. Они с Эрикой брели в прибойной волне, когда прозвучала сирена. Эрика была хорошим пловцом, лучше ее. Сирена вызвала у Клементины панику (этот звук), и, бредя к берегу, она оступилась, а Эрика схватила ее за руку. «Все в порядке», – огрызнулась Клементина, отталкивая руку Эрики в порыве того омерзительного раздражения, в котором она пребывала все две недели. Но мгновение спустя ей показалось, что вдоль ее ноги промелькнуло что-то скользкое и странное, и она инстинктивно протянула руку к Эрике. «Все хорошо», – успокаивающим, ласковым голосом проговорила Эрика. Клементина по-прежнему видела перед собой мокрую руку Эрики, на белой коже которой алмазами сверкали капли соленой воды, а на тонком запястье, как браслет, выделялись три воспаленных укуса. В дом Эрики блохи приходили и уходили, как времена года.
Клементина опустила смычок и попыталась представить свою жизнь без Эрики – без раздражения, вслед за которым всегда приходило чувство вины. Мелодия, состоящая всего из двух нот – раздражение, вина, раздражение, вина. Она взяла смычок и стала нарочно играть «волчью ноту», повторяя ее снова и снова, позволяя звукам разозлить себя и проникнуть в звуковой канал, раскачать барабанную перепонку, заползти в мозг и пульсировать в центре лба.
Она остановилась.
– Нельзя мириться с вольфтоном, – сказала ей как-то Энсли. – Следи за ним.
Поначалу, когда она стала пользоваться нейтрализатором «волчьего тона», стало легче. Только через некоторое время она осознала, что вместе с «волчком» пропало что-то еще. Звучание потеряло глубину. Ноты, окружающие вольфтон, как-то притуплялись, теряли четкость. Она подумала, что это похоже на ощущение человека, впервые принявшего антидепрессант. Боль проходит, но все вокруг тоже притупляется, становится однообразным и унылым.
В конце концов она решила, что ее вольфтон – это цена, которую ей приходится платить за все столетия, заключенные в красно-золотистых изгибах ее виолончели.
Может быть, Эрика – ее вольфтон. Может быть, без нее в жизни Клементины недоставало бы чего-то неуловимого, но важного – определенной глубины, определенной яркости.
А может быть, и нет. Может быть, без Эрики ее жизнь была бы прекрасной.
Клементина поняла, что голодна. Она отложила виолончель и по пути на кухню подняла ужасное узловатое ожерелье из ракушек и бросила его прямо в мусорное ведро. Подойдя к холодильнику, достала себе коробочку йогурта, подошла к ящику за ложкой, и первое, что она увидела, была ложка для мороженого с белым медведем. На днях Сэм искал ее. Мужчины. Возможно, все это время она лежала прямо перед ним.
Открыв йогурт, она зачерпнула полную ложку. Он был действительно очень вкусный. Сливочный, как говорилось в рекламе. Она была восприимчива к рекламе, но этот йогурт был и в самом деле очень вкусным. Он напомнил ей о вкусе первой еды после голодания.
Но она никогда не голодала.
Внутри ее поднималось какое-то чувство. Ее немного колотило. Она пихала ложку в йогурт и ела его чересчур быстро. Она думала о вступлении к «Весне священной» Стравинского. Пронзительный голос фагота. Странные, отрывистые звуки, перерастающие в экстатическое ликование. Ей захотелось услышать этот отрывок. Ей захотелось сыграть этот отрывок, потому что именно так она сейчас себя ощущала. В груди спиралью разворачивалось какое-то чувство. Может быть, в йогурт подмешаны наркотики? Или это просто чувство полного облегчения из-за того, что она продемонстрировала абсолютную готовность стать донором яйцеклеток, но ей не пришлось этого делать: альтруизм без совершения действия, лучше просто не бывает!
Из-за того ли это, что она сильно переживала из-за случившегося? Она никогда не забудет того дня, но сможет себя простить. И сможет простить Сэма. Если он из-за этого захочет расстаться с ней, она будет горевать, словно он умер, но, черт возьми, она справится с этим, она будет жить. Она всегда знала, что в ней это есть, что в глубине ее души есть эта маленькая твердая сердцевина – холодный, расчетливый инстинкт самосохранения. Она умерла бы ради детей, но не ради кого-то еще. Она не позволит, чтобы какое-то неправильное суждение определило ее жизнь – не теперь, когда с Руби все хорошо, когда перед ней вся жизнь.
Она вспомнила о словах Эрики: «Это ведь твоя мечта, Тупица».
Это ее работа. Эта работа принадлежит ей. Она выбросила пустой контейнер из-под йогурта, облизала пальцы и вернулась к виолончели – на этот раз не отрабатывать технику, а играть музыку. Где-то на своем пути она позабыла, что вся суть в музыке. В чистом, незамутненном блаженстве музыки.
Глава 73
– Он сейчас украдет это! – громко и четко объявила Холли.
– Ш-ш-ш! – зашикал Сэм.
Им никак не удавалось заставить Холли молчать во время фильмов.
– Но это так, посмотри!
– Ты права, но…
Сэм приложил палец к губам, хотя кого это волновало? Кинотеатр был забит непоседливыми, болтливыми, очумевшими от дождя детьми и их измученными родителями.
Холли засунула себе в рот пригоршню попкорна и откинулась назад, не сводя глаз с мелькающих цветных кадров мультика студии «Пиксар». По другую сторону от Сэма сидела Руби, которая сосала большой палец и гладила спицы Веничка. Ее веки отяжелели. Скоро она заснет и проснется за пять минут до окончания мультика, требуя, чтобы его показали снова.
Сэму обычно нравились хорошие мультики, но он понятия не имел, о чем был этот. Он размышлял о своей работе и о том, сколько еще ему будет позволено двигаться по инерции. Он новый сотрудник, все еще осваивающийся на работе, но пора бы ему уже освоиться. Люди могут начать что-то замечать. Начальник их отдела сказал вчера, бросив лукавый взгляд на промокший костюм Сэма: «Может быть, пора раскошелиться на зонтик?» Скоро все это полетит в тартарары. Кто-нибудь скажет: «Этот чудной новый парень ничего не делает».
