Вячеслав Рыбаков - Се, творю

– Ты чего? – удивился он.

Она перевела дыхание и вдруг улыбнулась.

– Это от удивления, – призналась она. – Крыша едет. Не сердись.

– Могу и в Париж… – сказал он.

Она помолчала.

– Знаешь, я сто лет хотела побывать в Москве, пройтись по улицам, где маленькая бегала, – смущенно сказала она. – К своему дому подойти… Ужасно давно не видела. Вот как раз на часок.

– Будет исполнено, повелительница, – сказал Вовка и поднялся.

Она повернулась на стуле, глаз не отводя от его деловито удаляющейся спины.

– Ты даже не спросишь, где я жила? Я совсем тогда не поверю.

– Еще как спрошу. Посиди минутку, я настроюсь. Это же не чудеса, а работа.

Через минуту он и впрямь позвал ее к одному из боковых пультов. На двух соседних дисплеях узнаваемо рябил каравай Москвы, так мелко нашинкованный беспорядочными разрезами улиц, будто кромсал его обезумевший от бессильной злобы ненавистник Московии; на один картинка шла с ГЛОНАССа, на другом – гугловская трехмерная спутниковая карта.

– Показывай.

Сима присмотрелась.

– Вот тут увеличь.

Такие вещи всегда увлекают. Сверху все такое странное: помесь игрушечного и настоящего… Они в два счета отыскали площадь Индиры Ганди.

– Вон на том круглом пруду меня чуть не похитили, – не удержалась Сима; ей тоже было о чем рассказать. – И знаешь, уже потом мужик, который нас с папой тогда выручил, почему-то застрелился…

Вовка сосредоточенно рулил и пробормотал только:

– Не забудь напомнить, когда мимо пойдем.

Нашли дом. Она даже вспомнила этаж.

– Отлично, – сказал Вовка, запуская расчет ориентации. – В Москве у нас шесть засечек, быстро проинтегрирует… А мы проверим, какой ты поводырь. Ты встанешь в кабину. Я останусь тут. А ты постарайся хотеть, чтобы мы там оказались вместе. Помнишь, я говорил, как нас в какой-то момент удивило, что мы не оказываемся в точке переклейки голыми? Папа сказал потом, это оттого, что мы даже не задумывались. Одежда и одежда, куда ж она денется. Мои штаны, моя рубаха! Вот так примерно постарайся про меня думать.

– Легко, – ответила Сима, многозначительно заглянув ему в глаза.

Он смутился, отвернулся к пульту.

– Пошла, – скомандовал он через пару минут. Она уверенно, твердо прошла в кабину и уже привычно встала в фокус лазерной накачки. – Жму стартер.

И нажал.

Они стояли на лестничной площадке. Потрескивая, мигала лампа дневного света. Дверь слева, дверь справа… Дверь лифта. Просто площадка. Обычная, совершенно обычная.

– Ну, нормально, – удовлетворенно сказал Вовка. – Одного человека ты, по крайней мере, берешь без проблем.

– Обалдеть… – тихо повторила Сима. Огляделась. Помедлила. – Вот за этой дверью я была маленькая…

Она подошла ближе и положила руку на металлическую поверхность. Постояла так секунду, потом оглянулась на него.

– Вовка, – потерянно улыбнувшись, сказала она. – Вовка… Этого же не может быть. Это же чистые глюки. Ты мне что, в чай конопли подсыпал?

– Ага, – ответил он, – конечно.

Она тихонько погладила дверь.

– Не верю, – сказала она.

И опустила руку.

– Если это все так…

– Я теперь сам не знаю, что с этим делать, – сказал Вовка. – И Наиль не знает. Это и в секрете держать немыслимо, и сказать нельзя. Это совершенно иной мир. Не так уж много людей на земле хотят, чтобы мир стал настолько иным. Понимаешь?

– Пока не очень, – призналась она. – Но…

Умолкла. Будто просыпаясь, оглядела замызганные стены.

На двери лифта красовалась жирная черная свастика.

На бежевых кирпичах стены было крупно намалевано: “Срал вам в ладони”.

– Давай на смотровую сходим, – предложила Сима. – Раз уж мы в Москве. Я в детстве ужасно любила смотреть с Воробьевых… Тривиально, да?

– Есть тривиально, – ответил Вовка, – но никого это от еды не отпугивает. Наоборот. Я всегда оттуда сталинские высотки считал. Как засечки вдали. Посмотришь – и сразу знаешь, где что. Красиво. Пошли.

Они, почему-то не желая лезть в лифт сквозь свастику, не сговариваясь, пошли вниз по безлюдной лестнице – и она, точно свиток, полный сокровенных знаний о мире, стала разворачиваться у них перед глазами. “Школа – говно!” “Весь мир – с антиФа!” “Fuck off!” “НБП – forever!” “Фашизм не пройдет – Кавказ всех русских убьет!” “Ave Satan!” “Толян – лох!” “Смерть хачам!” “Долой власть чекистов!” Казалось, дом, как щепку, бьет на тупо хлещущих одна в другую встречных, бессмысленных и оттого особенно злых волнах. Уже на третьем этаже Сима перестала водить глазами по стенам и сосредоточенно уставилась перед собой. А Вовка не выдержал. Шагнул к стене, достал ключи и споро, размашисто процарапал: “С + В = Л”. Оглянулся на Симу – видит ли? Она видела. У нее полыхнула шея и засветились глаза. Но она ничего не сказала. Он не сказал ни слова вслух – и смолчала она.

Но то было единственное на всю лестницу объяснение не в ненависти, а в любви.

Когда они вышли на улицу, Сима, чуть поежившись, оглянулась по сторонам и глубоко вздохнула, точно все то время, что они спускались по лестнице среди залепивших стены духовных испражнений, она брезговала дышать.

И потом они долго молчали. Медленно подошли к площади. Миновали памятники великим индийцам, перешли на улицу Дружбы; когда показался пруд, Сима сказала только: “Вот тут…” – и снова отрешенно умолкла, словно напряженно думала о чем-то.

Тормошить ее Вовка не стал. Они просто гуляли, а значит, можно и не трещать без умолку. Крутил пыль и листья темный, уже совсем сентябрьский ветер; шепелявый механический гул переполненных магистралей давил сзади, подгонял, а впереди уже открывался полный далеких огней простор, точно огромный плоский стол ночного ресторана, заваленный грудами светящейся икры.

– Значит, мышка убежать смогла, а кошка мышку съесть – нет? – вдруг спросила Сима.

Вовка не сразу понял, о чем она. Потом сообразил.

– Именно так.

– Твой папа как-то объяснял все эти эффекты?

– Может, как-то и объяснял, – ответил Вовка. – Но ничего не говорил. Может, ничего еще не придумал, может, придумал, да не додумал и не хотел болтать прежде времени. Понимаешь, вот буквально перед самым его исчезновением более или менее приличная статистика набежала. До этого и анализировать-то было нечего.