Вячеслав Рыбаков - Се, творю

– Ну, знаешь… Если бы не ты…

– Ага! – закричала она, уже откровенно веселясь и озорничая. Вернулось счастье, казалось, безвозвратно оставленное днем на маленьком горячем пляже. – Признаешь мои заслуги в распространении русского дела по видимой части вселенной? Говори, как на духу, что для него полезней: с бутылками и ножиками по митингам шляться или придумать такое, чтобы все люди захотели стать русскими? Нет, я больше скажу: чтобы сами русские опять захотели быть русскими. Ну? Говори!

– Признаю! Твои заслуги, о несравненная принцесса Будур, необъятны, как море, и неисчислимы, как звезды на небе!

– Тогда цалуй! – лихо велела она и, повернув в его сторону надутую пузырем щеку, повелительно указала на нее пальцем.

С Вовки будто одним резким движением сдернули все возбуждение и всю радость. Наваждение рассеялось. Он растерянно, виновато посмотрел на Симу исподлобья и отвернулся.

Тогда и она погасла.

Сразу стало понятно, что кругом ветрено и холодно, что кроны деревьев шумят измученно и уныло, точно глубокой осенью, что словно из иного мира немощно светит, кое-где слипаясь в мерцающие комья, крошево окон в неприкаянно высунутых вдали новых высотных башнях, а тут – уже совсем тьма, и никого нет, ни души, лишь из глухого нутра стонущих под ветром зарослей впереди, совсем недалеко, на аллею выныривают один за другим молчаливые, тоже, видать, припозднившиеся ребята…

– Ну что такое? – тихо и безнадежно спросила Сима. – Володя, зачем ты меня так обижаешь?

– Сима… – едва не плача, сказал он. – Ну Сима же! Ну нельзя! Ну если я… Ведь получится, что я тебя тогда для себя спасал!

Она даже не сразу поняла. Потом глаза у нее раскрылись так, будто увидели, что кто-то идет по воде.

– И только в этом дело? – ошарашенно спросила она.

Он затравленно кивнул.

– Ну ты и ду… – начала она и осеклась. И вдруг прыснула: – Слушай, Вовка, я все понимаю, но нельзя же быть настолько русским! Что я тебе – Южная Осетия?

Настал его черед задуматься над ее словами.

Они были так увлечены друг другом, что опоздали заметить, как их окружили.

Вовка спохватился первым. Их было семеро, и, пожалуй, ни одному не перевалило за двадцать. И лица их не были лицами дебилов или выродков, у двоих ладно сидели культурные очки. Молодые интеллектуалы новой эпохи. Перед Вовкой полукружьем встали четверо, а трое отлаженно скользнули ему за спину и ждали теперь там; он их не видел, но, включившись наконец в ситуацию, чувствовал привычно и четко.

Дюжий, плакатно русокудрый вождь в нашпигованной блестящим металлом почти комиссарской кожанке покровительственно улыбнулся Вовке.

– Ты, брат, иди себе, – дыша пивом, ласково проговорил он, – а чучмечку нам оставь. И подумай на досуге о том, что чистоту крови надобно беречь смолоду…

Петля времени, понял Вовка; молодость настигла. Сейчас мы достойно с ней простимся. В груди начал ровно бить массивный молот, напрягся живот, и подобралась мошонка. Семеро. Многовато… Тем более что плохо-бедно боевые искусства у этих все-таки дают, он помнил. Если, конечно, они из этих, а не просто резвящаяся накумаренная шпана. Вряд ли шпана, не похоже. Значит, будут ножи. В голове замельтешили, споро складываясь в хорошо пригнанную чехарду, прикидки скоротечного боя. Не оборачиваться; тех, что сзади, пока фиксировать только на чутье. Пусть расслабятся. Смотреть на вожака, пусть думают, что Вовка, если начнет, – начнет с него. Троих за спиной вырубить сразу, чтобы уже не встали. Потом резко вправо и вон того умника в очках, с арматурным прутом, он к Симе ближе всех. Непрерывно двигаться, путать их, плясать вокруг нее, как на резинке. Ни одна сука, пока я жив, до нее не…

Сима бесшабашно шагнула вперед.

– Я не чучмечка, а жидовка, – сообщила она.

Вождь глянул на нее с удивлением и интересом: редкий случай, сама нарывается. Похоже, будет даже веселей, чем сперва показалось. Когда плесень, не въехав в реал, начинает понты колотить, спасать друг друга и всякое такое, всегда веселей. Надо же, а они нынче и не собирались ничего, просто отдыхали; как поперло-то под конец дня.

– Совсем ай-яй-яй, – с мягкой укоризной сказал он.

Вовкины мышцы, натянувшись, тетивами замерли в напряженной неподвижности, точно целый взвод лучников изготовился к прицельному залпу. Вот сейчас. Команда пошла.

Сима обернулась и увидела его лицо.

Они стояли в лаборатории.

Вовку качнуло.

Он не сразу понял, что произошло.

Он шагнул к ней. Она начала было ему улыбаться – несмело и немного вопросительно: видишь, у меня опять получилось, ты доволен? Он сгреб ее за плечи у самых ключиц, грубо смял и скомкал ворот свитера, точно хотел задушить; так он сегодня дотронулся до нее в первый раз. В ее глазах мелькнул ужас. Адреналин фонтанировал и горел в его крови, как огонь в аду.

– Никогда, – чуть хрипя от ледяной ярости, сказал он, – никогда, поняла? Никогда не смей мной так управлять!!

Несколько мгновений они стояли неподвижно; обоих заклинило. Потом у нее стало темнеть в глазах, стянутый железными пальцами воротник пережал ей горло. Не понимая, в чем она снова провинилась, но заранее готовая просить прощения, она постаралась обратить все в шутку. Резко наклонила голову набок, закатила глаза и вывалила язык – все, мол, кирдык Дездемонке. Это его чуть успокоило; зверь, которому сорвали прыжок на защиту слабых, начал, теряя порыв, топтаться и примащиваться на мягкой подстилке логова перед тем, как снова лечь. И когда Вовка заговорил, в голосе уже не было ненависти, только отчуждение.

– Никогда. Не смей. Так. Мной. Управлять. Поняла ты или нет?!

Шутки кончились. Она, превозмогая наплывающую тьму, посмотрела на него серьезно, искренне. Будто на взбесившуюся собаку.

– Я вспомнила, что ты сказал в школе, – из последних сил объяснила она. – Что когда их много, надо убивать. Володя, ты спаситель, а не палач.

И тут его отпустило. Руки устало съехали с ее шеи и упали, он ссутулился. Она с горловым всхлипом перевела дух.

– Иногда это неразделимо, – проговорил он глухо.

– Это раньше было так, – сказала она, глядя ему в глаза. – Этого больше не будет. Мы это изменим.

Потом они долго молчали, нелепо и неловко стоя лицом к лицу, вплотную, точно их сковало. Оба понимали: надо уже покончить с тем ужасом, что вспучился между ними, покончить немедля, не сходя с места. Нельзя было распасться, оставив его посреди: он бы уже не дал сомкнуться снова.