Николай Гацунаев - Звездный скиталец (С иллюстрациями)

— Перестань дурачиться!

— А я и не дурачусь! На хорезмский манер, конечно, но все-таки менестрель. И место в истории литературы ему обеспечено. Хочешь знать, как его зовут?

— Артюр Рембо!

— Не угадала, — рассмеялся Симмонс. — Хотя они современники. И даже в чем-то близки по духу.

— Тоже коммунар?

— Напрасно ехидничаешь. Он, возможно, и не слышал о Парижской Коммуне, но будь он там — наверняка пошел бы на баррикады.

— Ты сказал «возможно»?

— Я не оговорился. Парень достаточно хорошо образован и даже понимает по-русски.

— Вот как? — Эльсинора с интересом взглянула на юношу. Он был уже рядом и тоже с любопытством разглядывал их. — И как же его зовут?

— Меня зовут Аваз Отар-оглы, — ответил юноша за Симмонса. — Вы это хотели знать?

— Да, — кивнула Эльсинора, стараясь скрыть смущение. — А в узелке у вас, надо полагать, письменные принадлежности? Или, может быть, бомба для тирана?

— Ни то, ни другое, — рассмеялся Аваз. — Бритвенные принадлежности.

— Даже так? — удивилась она. — Забавно.

— Ничего забавного. Мой отец — цирюльник хивинского хана. Но сегодня отец приболел и мне пришлось его заменить.

— И хан, не моргнув глазом, подставит вам свою шею?

— Уже подставил, — усмехнулся юный брадобрей. — Откуда ему знать, что у меня в голове? А стригу и брею я не хуже отца. Увидите его величество, — убедитесь сами.

Симмонс, не вмешиваясь, молча наблюдал за их разговором. В одно из своих посещений Хивы первой четверти XX века он уже видел Аваза, и знал, какая страшная участь его ожидает. И теперь, глядя на его юное лицо, испытывал странное ощущение раздвоенности: рядом с веселым жизнерадостным юношей мерещился заросший клочьями неопрятной седой бороды изможденный старик с фанатично горящими глазами в рубище, которое было когда-то бязевыми штанами и рубахой, босой, прикованный цепями к огромному нарвану[49] на белом от январского снега загородном кладбище.

«Судьба… Рок… — подумал Симмонс с нарастающие ожесточением. — Какого черта! Ведь в конце концов это всего лишь слова! И все, наверное, можно изменить. Несправедливо, чтобы человек прошел через весь этот ад физических и духовных мук, униженный и оскорблений только за то, что по молодости лет писал бунтарские стихи!»

— Аваз, — негромко позвал он.

— Да, таксыр? — удивленно оглянулся юноша.

— Ты давно сочиняешь стихи?

— С тех пор, как себя помню, а что?..

— Скажи, что тебе дороже — стихи или… работа?

Он хотел сказать: или жизнь.

— Странный вопрос. — Юноша пожал плечами. — Ремесло это мой хлеб. А стихи… — Он задумался. — Стихи дают мне радость. Иногда они причиняют боль. Но это — хорошая боль. Она очищает душу. А почему вы спрашиваете?

— Ты хочешь узнать свое будущее? — спросил Симмонс, не ответив на вопрос.

— Конечно, — не задумываясь, ответил юноша. — А вы что — пал мин?

— Это неважно. Я могу показать тебе, что тебя ожидает. Но при одном условии.

— Говорите, я слушаю.

Теперь роль безмолвного наблюдателя перешла к Эльсиноре.

— Ты сделаешь для себя вывод и будешь жить так, чтобы ничего плохого с тобой не случилось.

— Ну разумеется! — рассмеялся Аваз. — Иначе зачем заглядывать в будущее?

«Он убежден, что я его разыгрываю, — подумал Симмонс. — Бедняга…» Он обернулся к Эльсиноре.

— Ты отправишься с нами, Люси?

Она молча кивнула.

— Подойди ближе, Аваз. Не пугайся, что бы ты ни увидел. Помни, это — будущее. И ты можешь его изменить.

— Хорошо, — улыбнулся юноша и шагнул к Симмонсам.

Тоскливое, затянутое пеленой серых облаков небо низко нависло над кладбищем. Дул резкий, пронизывающий ветер, сек лица мелкой снежной крупой. По заледенелой дороге от кладбища к видневшейся в отдалении крепостной стене торопливо возвращалась разномастная толпа: дервиши и каландары в остроконечных меховых шапках, драных постунах, с кубышками на груди и посохами в руках, дородный мулла в чалме и стеганом ватном халате, несколько закутанных до самых бровей женщин, калеки, безучастные ко всему худолицые ремесленники, купец в меховой шубе и малахае с малиновой от мороза рожей.

С холма над дорогой было слышно, как они перебрасываются между собой скупыми репликами:

— Надо же, и холод его не берет!..

— Джинни,[50] одно слово…

— А все равно жалко. Цепи руки-ноги изъели…

— А глаза-то, глаза!.. Так и горят!

— Говорю же, джинни…

— Поделом бунтовщику! Ишь чего выдумал: на хана замахиваться!

— Тебя бы самого так, кабан красномордый!

— Но-но! Ты потише там!..

Толпа поспешно, словно уходя от погони, прошла мимо.

— О ком они говорят? — хрипло спросил Аваз.

— Сейчас увидишь, — ответил Симмонс. — Пойдем.

Они спустились с холма и зашагали по заросшему турангилом и камышом кладбищу. Здесь было тише. Ветер качал верхушки деревьев и монотонный посвист его нагонял тоску. В центре кладбища, у старого, полуразвалившегося мазара возвышался огромный нарван. Могучая густая крона его имела правильную шарообразную форму, нижние ветви почти касались земли.

Симмонсу почему-то вспомнилось бытовавшее в Хорезме поверье о том, что несколько раз на протяжении многовековой жизни нарвана ветви его опускаются до земли, и тогда в роду того, кто его посадил, кто-нибудь умирает.

«Чушь какая-то!» — подумал он и поежился от холода. Они зашли с наветренной стороны и остановились в нескольких шагах от дерева. Теперь мазар, да и большая часть кладбища были скрыты его гигантской кроной. Дерево росло на возвышении, и ветер здесь гуляя вовсю. «Надо поторапливаться, — решил про себя Симмон и опять зябко поежился. — Так и пневмонию подцепить недолго».

— Смотри, Аваз, — негромко произнес он и протянул руку. В широком просвете между ветвями, во весь рост, прижавшись спиной к стволу дерева, стоял человек. Ледяной ветер трепал клочья длинной седой бороды и лохмотья одежды, сквозь которые проглядывало тощее серое с желтизной тело.

Человек стоял, раскинув руки и низко опустив голову.

— Кто это? — почти неслышно ахнула Эльсинора.

Аваз несколько мгновений вглядывался в человека под деревом, беззвучно шевеля побелевшими губами, к вдруг сорвался с места, обнял старика, припал лицом к его груди.

— Ата! — звонкий рыдающий голос проникал в самую душу. — Что они сделали с тобой, ата?!

Старик медленно поднял голову. Блуждающий взгляд воспаленных глаз скользнул по незнакомцам, остановился на Авазе. Зазвенели цепи, которыми были прикованы к дереву руки и ноги несчастного.