Георгий Попов - За тридевять планет

VII

Наконец пришла пора сматывать удочки.

После ужина [ В этом месте мы обнаружили меню, в котором были подчеркнуты красной пастой следующие блюда: "Фрикадельки с вермишелью", "Творожники жареные со сметаной", "Блинчики с мясом", "Кофе со сливками"... Надо полагать, это как раз те блюда, которые Эдик Свистун заказывал на ужин в тот вечер... ] я собрал записки, на всякий случай захватил стопку чистой бумаги - своя, земная вся вышла - и перевел часы на тридцать пять минут вперед.

Написал записку здешнему Эдьке: "Мать навести, дурень!" - и сунул в стол.

Затруднение возникло с одеждой. Я подумал, подумал и решил не переодеваться. Пусть моя земная остается на этой планете! И брюки, и пиджак, и рубашка с отложным воротником - все пусть остается.

Когда я перебирал одежду, в кармане пиджака звякнуло. Это были деньги, наши, земные деньги... Я извлек их, подержал на ладони. Жалкие медяки, сводящие с ума бедных и богатых, особенно богатых, как хорошо, что здесь, на этой планете, с ними покончили раз и навсегда.

Ссыпав медяки обратно в карман, я постоял возле этажерки с книгами. Конечно, думал я, было бы просто здорово, если бы я привез стихи здешнего Вознесенского или здешнего Евтушенко. Но, увы, как было сказано, мой корабль - не Ноев ковчег.

- Будь здорова, тетя Соня,- сказал я, обнимая старуху.

- Счастливо тебе, Эдя... Кланяйся там...- Тетка Соня посмотрела на меня сострадательно, как будто знала, что мне предстоит долгая дорога.

"Что она имеет в виду?" - подумал я, но спрашивать не стал. Я только заверил (на всякий случай), что поклонюсь, как же иначе, и подался к двери.

- Погоди, Эдя...- вдруг остановила меня тетка Соня.

- Что еще? А-а! - Я думал, старуха сунет что-нибудь вроде пирожка или яичка,- ничего подобного.

Порывшись в буфете, она нашла какой-то пакетик, совсем невзрачный на вид.

- Возьми, Эдя, возьми!

- Что это? Семена? Но зачем они?

- Возьми, возьми,- твердила старуха, гладя мою руку.

Пришлось взять и пакетик с семенами незабудок.

Здешних незабудок, разумеется.

- Ну будь, тетя Соня! - Я помахал рукой.

И вдруг у меня мелькнуло, что я никогда больше не увижу тетку Соню. Никогда!.. Мне стало больно и горько... Я воротился, порывисто обнял старуху, трижды поцеловал ее в щеку и, не говоря больше ни слова, зашагал в сосновый бор.

Ах, какой это был удивительный вечер! По деревне, залитой багровым светом, бродили парни и девчата.

На лавочке (здесь тоже делают лавочки) сидели пожилые женщины и мужчины. Но подсолнухов никто не лущил - здесь нет такой моды. На площади, против конторы, раздавались глухие удары. Там резались в волейбол. Улица на улицу.

Навстречу мне попался Иван Павлыч. В руках у него я увидел несколько кисточек какой-то дикорастущей травы, похожей на просо. Он заготавливал корм птицам, остающимся здесь на зиму. Я уже знал, что это его хобби.

Птицы остаются, а я вот улетаю,- пришло мне в голову.

У дома Соколовых я остановился, ожидая, когда появится Фрося. Вот ее стройная фигурка мелькнула во дворе, за кустом черемухи. Я окликнул... Фрося обернулась, глянула исподлобья. Кажется, мое появление ее нисколько не обрадовало.

- Пройдемся,- сказал я, когда Фрося вышла на улицу.

Мы свернули в проулок и побрели в сторону бора, куда мне и надо было.

В последние сутки что-то перевернулось в наших отношениях. То Фрося позволяла мне почти все. Читатель помнит, как нам было хорошо, когда мы оставались с глазу на глаз. А теперь... Фросю как будто подменили! Я хотел обнять ее - не тут-то было,- она решительно отвела мою руку.

- Хватит, Эдя,- сказала она тоном, не терпящим возражений.

- Я люблю тебя, Фрося... Я всегда буду любить тебя...

- И я люблю, но не тебя, а здешнего Эдика... Здешнего, понимаешь? - Ее глаза налились слезами.

- А я... разве не здешний? - сказал я и пожалел об этом.

Я, кажется, забыл сказать, что жители этой планеты пуще всего на свете презирают ложь, двусловие, двуличие, двудушие, словом, ложь и лицемерие во всех их проявлениях. Солгать, то есть сказать неправду, здесь считается тяжким преступлением.

- Ложь и лицемерие даже страшнее равнодушия,заметил как-то сосед и друг Семен, когда мы случайно разговорились на эту тему.

Нетрудно представить, какое впечатление произвели на Фросю мои слова. Она вся вспыхнула, как маков цвет, глаза ее гневно засверкали...

- И ты еще говоришь - здешний! - Я думал, она сейчас упадет и начнет биться в истерике.

Как читатель понимает, скрывать больше не было смысла.

- Фросенька, милая, я правда люблю тебя... Хочешь... хочешь - полетим со мной! Я выкину все контейнеры... все семена... записки... все выброшу, лишь бы освободить для тебя место! Вдвоем нам будет хорошо... Полетим, не пожалеешь! - Я хотел взять Фросю за руку, чтобы вместе идти к кораблю, но она и шага не сделала.

Потом я говорил что-то насчет того, что Иван Павлыч (наш, земной Иван Павлыч, разумеется) построит нам шалаш из двух-трех комнат, ты, мол, устроишься на работу дояркой (ты ведь и здесь доярка), и будем мы жить-поживать да добра наживать. И пойдут, мол, у нас дети, все здоровые физически, безупречные нравственно и вдобавок интеллектуалы, каких поискать.

Когда я кончил и открыл глаза, то Фроси возле меня уже не было. Солнце близилось к закату, и кругом стояла тишина. Слышно было, как на озере плещутся утки.

- Фро-о-ося! - крикнул я что было мочи.

Эхо прокатилось по лесу и пропало где-то вдали.

Я постоял, прислушиваясь, и свернул к тому месту, где стоял мой самокат.

Не успел я пройти и десяти шагов, как увидел лося.

Это был тот самый лось, который сегодня уступил мне дорогу. Он обрывал губами еще зеленые и сочные осиновые листья и на меня не обращал никакого внимания.

Я подошел к нему вплотную, нарвал горсть листьев и протянул ему. Лось не стал ломаться. Он подобрал с ладони все дочиста и помотал головой.

- Не везет мне, брат,- сказал я, гладя лося по гладкой, упитанной шее.Втюрился по уши, можно сказать, первый раз втюрился, и - никакой взаимности! Обидно, брат, черт знает как обидно... Впрочем, что я мечу бисер... А может, ты понимаешь? Может, ты наделен способностью понимать? - Лось в ответ замотал головой еще пуще.- Нет, это ты лишь притворяешься, что понимаешь, а на самом деле ничего не понимаешь, ни в зуб ногой, как у нас говорят. Ну, живи.- Я еще раз погладил лося по гладкой шее и двинулся дальше.

И вдруг... Я даже глазам не поверил, настолько это было неожиданно... Вдруг передо мною выросла Даша, секретарша Ивана Павлыча. На ней была блузка без рукавов, короткая юбочка с разрезами с четырех сторон - спереди, сзади и по бокам - и легкие туфли-босоножки. Вдобавок она набросила на плечи, можно сказать, воздушную косынку, которая готова была повиснуть в воздухе облачком от одного вздоха.