Борис Мешарин - Посланник

— Да пошел ты… много вас тут таких было, — Сосновский искал глазами — чем бы стукнуть незнакомца. На удивление: он не испугался, по крайней мере, по нему видно не было.

— Первый, — продолжил незнакомец, — умрешь быстро. Второй — умрешь мучитель-но, очень мучительно и долго, очень долго подыхать станешь. Можешь орать сколько угодно — в здании никого нет, кроме нас.

Нервозность Сосновского изменила качество, она перешла из раздражительности в обеспокоенность. Но страха, страха еще не было.

— Значит, если что-то сделаю, то умру быстро. Не сделаю — умру болезненно и длительно. Старый трюк шантажистов. На-ка, выкуси.

Сосновский сложил пальцы в фигу и с удовольствием вертел ею в сторону незна-комца. Уверовав за многие годы в свою безнаказанность, он и сейчас не чувствовал, не ощущал кожей реальной опасности.

— Что ж, видимо надо показать, а потом уже продолжить разговор.

Незнакомец встал, подошел к креслу Сосновского, крутанул резко, обматывая ту-ловище и руки скотчем.

— Вот, теперь можно и дальше общаться, а то одно недопонимание. — Он взял пальцами левый мизинец Сосновского. — Правая рука нам еще пригодится. — Сжал с такой силой мизинец, что кости захрустели, словно под прессом.

Сосновский дико взвыл, его глаза округлились, наполненные ужасом и болью. Он не ожидал, никак не ожидал, что такая участь может постигнуть и его. Через некоторое время крики перешли в стоны и всхлипывания.

— Окей, теперь можно и продолжить разговор. Любой твой неверный ответ, любая ложь будет стоить очередного пальца. Собственно мне нужен твой один глаз, одно ухо, правая рука и, может быть, рот, чтобы мог сказать что-нибудь. А остальные части тела мне не нужны. Буду ломать, крушить… или ты готов к первому варианту?

Сосновский закивал головой, вымолвил с хрипотцой, все еще морщась от боли:

— Я согласен, — он снова закивал головой.

— Хорошо. Я приехал забрать наворованное тобой, украденное у российского на-рода. Все, что ты смошенничал, стащил, выбил рэкетом, убийствами и террором — надо вернуть.

— Я никого не убивал, не рэкетировал, а терроризм — это вообще смешно.

Незнакомец подошел и размозжил Сосновскому следующий палец. Когда он не-много успокоился от крика, продолжил.

— Да, своими руками ты не убивал ни кого. Но по твоему приказу, от жадности твоей, погибло много людей. Ты лично не занимался рэкетом и террором, ты руководил, приказывал, даже Президентов тасовать пытался. Но пришло и твое время. Зло, совер-шенное тобой, не вернется сторицей — лишь мелкой крупицей. Просто его слишком много — твоего зла. — Незнакомец закурил, пододвинул какое-то блюдце вместо пепельницы к себе. — Однако, продолжим. Какая у тебя сумма на счетах, на всех счетах?

Сосновский завозился в кресле, заерзал. Видимо, раздумывал — может ли действительно незнакомец знать все? Пальцы ведь тоже жалко. Потом спросил:

— Скажи — кто ты? Что тебе надо — я уже понял.

Незнакомец ухмыльнулся.

— Кто я? Зачем тебе это? Считай, что совесть людская. Совесть тех, кого ты обоб-рал и убил. И сужу я тебя не по закону — по совести, по их совести и праву.

— Но, ты же сам приступаешь закон. Кто дал тебе право судить?

— Верно, — незнакомец снова ухмыльнулся, — приступаю закон, как ты выразился. Но сужу я тебя по закону большинства, по закону совести и чести людской. По государст-венному закону тебя все равно не казнят и украденные деньги не вернут, а такие, как ты, гниды, жить не должны. Не рассчитывай на поблажку, не тяни время — я задал тебе во-прос.

— А что у меня на счетах — крохи. Точно не помню, тысяч семьдесят наберется.

Незнакомец встал.

— Сто, сто семьдесят, — заголосил Сосновский, поняв, что сейчас может лишиться еще одного пальца.

Крики сотрясали комнату.

— Двести, двести семьдесят, — всхлипывал Сосновский.

— Дурак, — с сожалением бросил незнакомец. — Неужели деньги важнее здоровья? Какой же ты гад все-таки. Да, ты лишился недавно пяти миллиардов, был уверен в обрат-ном, но лишился. Крохи, как ты выразился, составляют сейчас восемнадцать миллиардов долларов. И ты переведешь их в Россию немедленно. Потом продолжим разговор дальше.

Сосновский раскис и всхлипывал. Названная сумма ударила его сильнее боли в пальцах. А незнакомец глядел на него и поражался алчностью. Это каким же надо быть нелюдем, чтобы из-за денег отдавать собственную жизнь? Не чужую — собственную. Или он все-таки надеялся лишь на мелкие травмы, которые заживут, зарубцуются временем? Сосновский плакал — поистине крокодиловы слезы.

Незнакомец смотрел на это жалкое создание и поражался — насколько плотно въе-лась в кровь привычка обирать людей, выбивать деньги любым путем. Наверное из-за жадности и в венах текла не кровь, а деньги. Он даже хмыкнул от такого сравнения.

Сосновский начинал рано. Пытался махинировать комбикормами, кормом для птиц, но колхозники чуть не посадили его на вилы. Пришлось сменить специализацию на сирийские тряпки — наволочки, простыни и прочее постельное белье. В 1981 году он по-пался на спекуляции в Махачкале. Но ОБХСС обошелся тогда с ним слишком мягко. По-крутили, повертели — ученый все-таки, математик, успел уже кандидатскую защитить. Ограничились внушением без уголовного наказания, пошли на встречу. Но эта мягкость, как раз, и сыграла роковую роль. Сосновский понял обратное — можно обманывать и уходить от реальной ответственности. А мораль, совесть — эта штука никогда его не тревожила. Осуди тогда его по 154-ой за спекуляцию и сохранился бы он человеком. Вот ведь как бывает — хотели менты, как лучше, а получилось, как всегда.

Сосновский взрослел, написал докторскую. И даже на этом делал деньги — писал диссертации кавказцам. С одним из них, кавказцев, сошелся близко и надолго. Он стал его правой рукой, рукой рэкета, убийств, вымогательств. Они даже дружили, но пришлось убрать и его, так распорядилось время, а Сосновский его ценил, это денежное время.

Горбачев… начало его расцвета и падения России. Ельцин… пик могущества и власти Сосновского. Россия на коленях и он над ней. Властитель — по сути, второе лицо. Ох, как он упивался этой властью… Даже кандидата в Президенты на время выкрасть су-мел.

Бедная матушка-Россия… кто только ее не имел… и татаро-монголы, и тщеслав-ные поляки, и немцы-фашисты, и французы, и высокомерные англичане, всегда подстав-ляющие ножку. Но никто не имел ее так безнравственно и безразлично, как собственные олигархи. И никто, никто не задумывался над обыкновенной прописной истиной — приходили и уходили завоеватели, цари, генсеки… а народ, Россия-матушка оставалась и остается. Уйдут или трансформируются и олигархи. А Россия останется.