Виктор Меньшов - Перстень Люцифера

Вот что она писала в школьной тетрадке:

- Когда я была маленькая, то упала с печки. И тут началась революция. Но я ее не помню. Не потому, что с печки упала, а потому, что была еще маленькая. И это была первая революция. А вот вторую революцию я уже хорошо помню. Но только перед ней сначала еще война была.

А еще перед войной у меня было немного детства. А в детстве у меня был леденец: петушок на палочке. Большой такой, красный и вкусный. Страсть! Я вкуснее ничего никогда не ела. И петуха этого до сих пор помню, мне его папаня с ярмарки привез. А сам все семечки грыз. Грыз и смеялся. Грыз и смеялся... И еще щурился. Весело так. Вот так у меня до войны был петух леденцовый на палочке и немножко детства. А сразу после ярмарки война началась, прямо назавтра. И папаньку моего сразу в солдаты забрали. И детство мое кончилось. Потому как война, и папанька мой больше мне не показался. Только бумажку похоронную, да два крестика прислали мамане. А она совсем больная была, а тут уже и померла сразу совсем.

А в деревне нашей голод начался. И пошла я в город. Девчонка я была шустрая, на всякую работу способная. Да еще папаня грамоте немного обучил. Собрала я, в чем была. А что еще, откуда? Все остальное, что было, все подъелось. Избу продать? Да кому она нужна с голодом в придачу? А с земли кормиться я мала была, землю, ее еще поднять надо. Вот так вот и пошла я в город...

В этом месте пришлось ей отложить ручку, потому что за спиной у нее раздалось сначала глухое мычание, потом жуткий грохот. На бумагу, с дрогнувшей в руке ручки, упала клякса. Бабушка обернулась и ахнула!

На полу сидел Домовой. На голову у него был напялен чугунок, а по плечам и бороденке стекало тесто. Бабушка, заохав, встала с табуретки, подошла к Домовому, и постучала пальцем по донышку чугунка:

- Эй, ты жив там, родимый?

- Да жив я, жив, чав-чав-чав... - загудело зачавкало из чугунка, Только тесто глаза залепило и в рот лезет... чав-чав-чав...

- Так чего же ты, вражья сила, лазиишь где не надо?!

- Да я хотел только палец обмакнуть, а он высоко стоял... Ну и сверзился мне прямо на голову, чав-чав-чав...

- Знаю я твой палец! Что за неугомон в вас, в Домовых, живет? Ну что ни то, а вытворят. Хоть ты их к стулу привязывай!

- Не надо... чав-чав-чав... к стулу! чав-чав-чав... - глухо пробубнило из чугунка.

- Ладно, потом разберемся. Сиди смирно, я сейчас чугунок тянуть буду.

- Бабуууля... - захныкал чугунок. - Ты мне только ухи не оторви, когда тянуть будешь! чав-чав-чав...

- А ты их не растопыривай, когда я потяну. Ты их прижми, что ли... Или подверни как,

- Дааа, подверни. Что это, штаны, что ли? Как же я их подверну ухи-то?

- Ну, это твоя забота. Мне отсюда ухи не видно. Ты бы лучше о голове своей бестолковой позаботился, а он про ухи суетится...

- Жалкоооо ухи! - проныл чугунок.

- Ладно, пожалели, и будя. Тяну! Ты там как, готов?

- Готооов... чав-чав-чав... - грустно и обреченно прочавкал чугунок.

- Ну, тогда раз-два, взяли!

- Ай-яй-яй-юц-юй-ей-ей-уууупссся!... - отозвался чугунок.

Глава шестая

Гражданин Семен Какашкин - величайшая Жертва Всех Времен и Народов

Пока бабуся Горемыкина стаскивала чугунок с головы шкодливого Домового, Женька успела спуститься еще на этаж, где ей, после длительного ее стояния у двери и многих звонков, открывал Семен Какашкин, Человек-Пальто, или как он сам себя называл - Величайшая Жертва Всех Времен и Народов.

Вот он стоит на пороге, полюбуйтесь: одет в черное, длинное, застегнутое под самое горло пальто. Лицо у него круглое, плоское, волосы белые и реденькие. Глаза выпуклые, почти бесцветные. В глазах этих навеки поселилось бесконечное смирение и готовность к мучениям всяческим. По всему его виду можно было понять, что если он откроет двери и ему вместо "здрасьте" дадут по морде, он не возмутится, не испугается, не позовет на помощь. Нет. Он не сделает ничего подобного. Он просто молча утрется. А может, и не молча. Может, скажет "спасибо".

- Какашкин, ну что за меланхолия во взгляде? Вся мировая скорбь. Что за мазохизм, в конце концов? - возмутилась Женька. - Как не надело самому себя мучить? Вы бы Ивана Ивановича постеснялись. Он действительно пострадал, двадцать лет в лагерях провел, а не жалуется, и обид на все человечество не копит. Живет, да еще и другим жить помогает. А вы. Не стыдно?

- Женечка, - опустив очи долу, произнес смиренным, бесцветным голосом Какашкин. - Вы можете причинить мне душевную боль, но не в силах переполнить бездонную чашу моего терпения, ибо она - давно переполнена. Если бы вы прожили мою жизнь, вы знали бы, что такое - страдания. Настоящие страдания. Вся моя жизнь - это сплошное страдание. Я все расскажу в моей книге...

- О чем, Какашкин?! О чем вы расскажете?! - Женька подошла к столу, перелистала листы бумаг, лежащие около пишущей машинки.

- Сейчас прочитаем про ваши ужасные страдания, о которых даже страшно вслух говорить. Тааак, рождение, понятно: вас родили специально для того, чтобы впоследствии замучить. Дальше: пеленки постоянно ужасно пахли... Интересно, какие враги вам постоянно пахли в пеленки? С детства держали за решеткой. Это, наверное, про манеж... Связывали с младенчества... Это про пеленки... Не стыдно, Какашкин? Более осмысленное существование: четыре года страданий от поноса, пять лет - от запоров. Это серьезно. Тааак... Страдания от застоя - всю школу простоял в углу... Ого! Вы еще и боролись?! В то время, как большая часть населения боролась за построение светлого будущего, а остальная часть населения боролась до обеда с голодом, а после обеда - со сном, вы вели активную борьбу с режимом. Уже с детского возраста! Это надо же! Гуляя по Красной площади в Москве, пописали на Мавзолей. Ну, знаете, Какашкин! Вы просто террорист международного масштаба. Нет, в самом деле. На Мавзолей - это круто! Так, дальше все понятно: ишиас, понос-запор, голод-обжорство, плоскостопие, запор-понос, кругом враги...

Женька отбросила все бумаги на стол и смотрела на Какашкина, покусывая нижнюю губу.

- А вы знаете, Какашкин, что вы мне глубоко не безразличны? Это у меня по отношению к мужчинам не часто, поверьте. Но к вам я искренне неравнодушна. Я вас просто ненавижу. Вы своими мнимыми мучениями действительно измучили стариков-родителей, которые, несмотря на все ваше ничтожество, любили вас. Вы измучили жену и детей, которые до сих пор не могут прийти в себя после жизни с вами. Я ненавижу вас глубоко и искренне. И хочу, чтобы вы об этом знали. Я не буду спрашивать вас о Перстне, такой как вы давно в зубах отнес бы его Мышатнику. Судя по забегавшим глазкам я вижу, что вы уже с ним знакомы. Конечно же, две такие твари в одном доме не могли проглядеть друг друга. А вы знаете, Какашкин, что я - ведьма? Не из той категории женщин, которых так называют за мерзкий характер. Это не ведьмы - это обыкновенные стервы. А я - самая что ни на есть настоящая ведьма.