Ирина Оловянная - Самурай

— Почему он просто не подождал еще полгода? — спросил я. — Его что, обыскивать будут при посадке в катер?

— Обыскивать-то будут, конечно, но у него еще полгода в запасе. Произошло что-то, из-за чего он не может больше ждать.

— И что это может быть?

— Придется перелопатить новостные ленты. Но мне не кажется, что это большая политика.

— Да? А комментарии о каторге? Сводишь меня сегодня, кстати?

— Свожу, что с тобой делать? Допустим, он передал противнику какую-то информацию? Это мы сможем проверить. Ты же у нас взломщик. Но не верится. Зачем?

— Чтобы ты носом землю рыл: искал вражьи происки. А их нет. Бр-р, нет, так мы запутаемся. Или его цель разбогатеть, или какая-то политическая выгода для другой семьи. Может, и то и другое вместе. Но операция планируется исходя из необходимости достижения чего-то одного.

— При таких деньгах работать на каких-нибудь Джела... Нет, не верю.

— Согласен. Значит, было так: он для чего-то взрывает шахту и передает об этом информацию, но чья-то политическая выгода его не волнует: это отвлекающий маневр для тебя. Значит, его письмо можно постараться найти, но ленты лопатить не надо. Тупиковая ветвь.

— Убедительно. Значит, шахта взорвана из-за события, произошедшего здесь.

— Или в его частной жизни, — заметил я. — Что там у него с женой?

— Она ему изменила, он и угробил соперника. Жену это не вернуло, разумеется.

— А дети? Похоже, что есть.

— Будешь смеяться, но нет.

Я помотал головой:

— Как это? Очень было похоже, что у него просто взвод мальчишек. И вообще семья без детей — это очень странно[20].

— Не знаю. Но получается, что частной жизни у него нет.

— Что же случилось? Такое, что взорвало этот скучный белый мир?

— Это знали мертвые. И может быть, кто-нибудь из тех, кто лежит там. — Дядя Маттео махнул рукой в сторону госпиталя. — Плохо то, что свидетель обычно и сам не знает, чему он был свидетелем.

— Как это?

— Ну он не знает, что имеет отношение к делу, а что нет.

— Понятно, а всей информации очень много. И если ты не знаешь о чем конкретно спрашивать, то ничего и не добьешься.

— Ну бывает, конечно, но только случайно. Можно попасть в десятку, задав вопрос: «А вы ничего необычного не заметили?», но это редко. Вообще-то преступления бывают нескольких, в общем-то, стандартных видов. Но такого... Чтобы в мирное время... так много народу сразу...

— Понятно. А в госпитале еще ни с кем поговорить не удалось?

— Нет. — Дядя Маттео покачал головой. — Ладно, пошли сходим в тюремный блок, попугаем раздолбая-племянника.

Хм, голодом тут никого не морят и явно не бьют. Одиночные камеры три на три метра плюс удобства. Наказывают лишением прогулки или развлечений. Работа тяжелая и скучная, в четыре шестичасовые смены. Радости мало, но, откровенно говоря, приют я бы на такое поменял без особых раздумий. Мне самому с собой не скучно. Кстати, когда я вернусь домой, надо будет кое-что выяснить в рамках проблемы «что такое моя сторона». Кальтаниссетта уже полтора года контролирует все муниципальные службы города Палермо, значит, и приюты тоже. Отличаемся мы чем-то от тех, кто может устроить резню?

— Ну что? Испугался? — спросил меня дядя Маттео, когда мы с ним вышли под открытое небо.

Я помотал головой:

— В раннем детстве мне было намного хуже. При том, что я не сделал ничего плохого — просто родился у неудачных родителей.

Дядя Маттео кивнул:

— Понятно. Ты поэтому так дешево ценишь свою жизнь? Она досталась тебе случайно.

Я удивленно поднял брови.

— Не изображай! Твоя секретность — это моя работа. И здесь ты особых хлопот не доставляешь, откровенно говоря. Но я про тебя довольно много знаю, просто на всякий случай.

— Зачем ты мне это говоришь?

— Пока я тебя почти не встречал, это было ну просто как любая слежка. А теперь я хочу, чтобы ты знал, что я за тобой наблюдаю. Так будет честно.

— Положим, я догадывался, что что-то такое есть. Только не знал, что это ты...

— Тебе все равно?

— Нет, конечно. А что делать? Расплата за дар. Пока ты не попадаешься на глаза, и можно забыть, что ты есть...

— Ну хорошо. А то я боялся, что ты обидишься.

— Хм, я слишком много знаю о прозрачности, чтобы обижаться.

— Мы слишком долго гуляем вдвоем. Даже у вредного дядюшки должны кончиться придирки. А мы так и не решили, что делать.

— Ну и поймай его на попытке уничтожить улики. Раз он меня подставил, я не обязан играть с ним честно.

— Ты не понял. Он действительно может противостоять пентатолу. Поэтому максимум, что я смогу доказать, — это попытка помешать мне пришить ему халатность. Он же тебе все ясно сказал. Ты рискуешь сильнее.

— Получается — диверсия принципиально недоказуема?

— Разве что он сделал это не сам. Охранников разговорить можно. Если мы поймем, что спрашивать.

— То есть весь этот театр был нужен только для того, чтобы мы с тобой могли убедиться в его виновности. Он не сделал ничего, что нельзя было бы интерпретировать в рамках решения проблемы «не хочу, чтобы мне шили дело». Он даже селениты вынес не сам. О! И взорвал не сам. Этим и привязал к себе эту троицу. Приказал им, например, отнести некий ящичек в вентиляционную выработку. А после взрыва напугал, что они виновники. И он их единственный шанс. А они умом не блещут — поверили. Только как он обеспечил безопасность своих селенитов от их жадных лап?

— С театром нам действительно не слишком повезло. Я ожидал большего. Он совсем не глуп. А безопасность селенитов — очень просто, это только ты, не боясь, сорвал печати. Теперь ему придется либо убить сообщников, либо взять их с собой. И убираться ему отсюда надо в течение месяца, не больше. У нас не так уж мало живых свидетелей того, что там случилось и чего мы не смогли вычислить. Кто-нибудь ляпнет, как только выздоровеет немного, остальные вспомнят. Через пару дней будут знать все. Это было действительно что-то важное и общеизвестное, иначе зачем пытаться убить целую смену?

— Допустим, вся смена это знает. Что-то, что произошло в шахте. А что происходит в шахте?

— Они нашли большой селенит! — сказал дядя Маттео внезапно. — Больших селенитов практически не бывает. Цена растет пропорционально пятой степени веса ограненного камня. Представь себе камень в пятьдесят, допустим, карат.

— Полтора триллиона сестерциев, — ответил я, немного подумав, — годовой бюджет большого клана, все вместе, дебет и кредит, в ма-аленьком карманчике. Даже десять карат — уже очень хорошо. Больше, чем получится всякой мелочью за полгода. Все остальные камешки можно уже не брать. Жаба его душит. Интересно, король селенитов закопан в снег на заднем дворе гостиницы или он носит его с собой?