Юрий Никитин - Имаго

– Да уж, – сказал он саркастически. – Это верно! Голая задница крупным планом – верх искусства!

– А «ящик» не только для искусства, – отпарировал я. – Это средство приема информации. Всякой. Заслон надо ставить только на пути ложной инфы, а также не допускать, как я уже говорил, всякой нехорошей пропаганды. А голая задница… ну и что? Я еще застал время, когда нельзя было по «ящику» показать голые сиськи!.. А теперь не только по всем каналам, но и на улице… Вон депутат Хакадама уже приходила на заседания в парламент голая, и – ничего!

– Пьяная, – сказал отец брезгливо. – Или накурилась! Она ж демократка, а они все извращенцы.

– Вряд ли пьяная, – усомнился я. – Просто у нее фигура все еще в порядке. Другие депутатки не решились, это ж такие бабищи, складки на боках, как спасательные круги… И мужики не решатся, у них животы до колен, зрелище омерзительное… Так что все нормально, мир не рухнул. Зато никаких тайн, не надо подсматривать в замочную скважину, как трахаются родители, а просто заходи в спальню и смотри… Посмотрел? А теперь иди учи уроки.

Он задохнулся снова:

– Да как ты можешь…

– Я в вашу спальню не заходил в моменты коитуса, – сказал я быстро. – Клянусь! Просто не надо тратить силы, чтобы раскрывать какие-то тайны, добиваться какой-то женщины… Все тайны открыты, все женщины доступны, так что больше времени на учебу, науку, открытия, свершения…

Глава 2

Отец сердито засопел, схватил пультик. На экране замелькало, наконец высветился значок «Культура», чуть крупнее – «Спонсор программы – фирма «Тампакс». Сразу под значком в лучах юпитеров сидел сияющий Азазельский, самый модный писатель сезона. Его последняя книга выскочила на вершину топ-листа, вот уже вторую неделю там, это немало. Злые языки сразу начали называть суммы, которые отвалило издательство за первое место, многим уже доступна инфа о таксе за места в рейтинге, но справедливости ради надо сказать, что Азазельский пишет в самом деле ярко, заметно, увлекательно. Полное ничтожество на первое место не поставишь, слишком будет заметно, а вот так… так можно.

Азазельский – писатель второй группы, это по моей собственной классификации, к тому же – едва ли не единственный действующий еще с той, доперестроечной когорты.

В первую группу я заношу самую многочисленную, что приняли еще тот советский режим и всячески с ним сотрудничали, воспевали, писали о славном рабочем классе, строителях коммунизма, за что получали награды, премии, восседали в президиумах, руководили, указывали, занимали посты и распределяли поступающие от режима в Союз писателей материальные блага.

Другая группа поступила намного хитрее: продолжая сотрудничать, всячески фрондировала, демонстрировала публике свое якобы неприятие режима, «критиковала» и пускала слушок, что в их произведениях «самое лучшее цензура вырезала». Эти тоже пользовались всеми благами и привилегиями, ездили за счет режима в длительные зарубежные поездки, получали от Литфонда роскошные квартиры, дачи в Переделкине, просто финансовые вливания…

Третья группа, в ней совсем крохи, боролась с режимом на полном серьезе. Эти люди подвергались некоторым гонениям и даже ухитрились побывать в лагерях, потом с триумфом выезжали на Запад, где им вручали Нобелевские премии, делали министрами, а также получали весь причитающийся набор: виллы, роскошные квартиры, счета в швейцарских банках.

Понятно же, что, когда режим рухнул, все «творцы» этих категорий остались в растерянности, ибо выяснилось, что никакие они не деятели искусства, ибо сейчас бы только творить, творить, творить! – а деятели совсем иного рода. Никто из них не смог творить, а кто и пытался, у того это были такие беспомощные попытки, что прошлым поклонникам становилось стыдно за своих кумиров.

В этих трех группах вся наша творческая интеллигенция. Все наши писатели, композиторы, художники. На самом деле, конечно, не совсем вся, просто создается такое впечатление, ибо существует еще и четвертая… хотя нет, самой группы не существует и существовать не может. Как группы. Этих вообще единицы, их не видно, они не на слуху, о них не говорят массмедиа ни как о сторонниках режима, ни как о противниках. Для этих людей вообще не существует режима – станут обращать внимание на такую мелочь! – они работают на свой биологический вид хомо сапиенса.

Главное отличие творца и мимикриста под творца – устраиваемость. Мимикрист прекрасно устраивается в любом обществе. Он либо лоялен власти и гребет под себя от нее все пряники, либо демонстративно нелоялен и «подвергается гонениям», но это тоже его удобная ниша: якобы не бегает за премиями, а ему сами приносят прямо на дом. Уже не от власти, а как бы от общества и, конечно же, с того берега. Этот мимикрист красуется перед телекамерами и устраивается, устраивается, устраивается! И тоже на виду, на виду, на виду. И рассказывает, рассказывает, что он творил, что творит, что будет творить, рассказывает о своих привычках, о кошечке, о постельном белье, о предпочитаемых позах в сексе, о том, как срет после торта и как после молока с огурцами…

Азазельский из второй категории: играл в диссидента, но едва ли не единственный из их когорты, кто не растерялся от крушения своего мира, а сделал вид, что ничего не случилось, режим просто стал называться иначе, ведь заокеанские хозяева плату и поддержку в массмедиа не прекратили, а даже увеличили, и вот он снова по всем каналам говорит обо всем, комментирует все: начиная от катастроф с самолетами и кончая прорвавшейся трубой в Чуворыльске.

Отец с великим облегчением вздохнул, кресло под ним охотно прогнулось, подлокотники подлезли под руки, как ласковые псы, и отец застыл в позе Линкольна на памятнике. Морщины на лбу разгладились, наконец-то он внимал писателю, а не… мать их растак!

Азазельский отвечал на вопросы ведущего программы, но как-то сумел повести себя так, что ведущего почти не видно, что удивительно, если учесть, как они любят выпячивать на первые места себя, самых любимых и замечательных.

Он много и умело острил, быстрый такой и ехидный ум, мгновенно подмечающий фальшь в окружающем мире, будь это политика, мораль, искусство или окружающие люди. Его, как я заметил по лицам в студии, слушают охотно, ибо он, в отличие от подавляющего большинства, не повторял заезженные анекдоты или даже пусть самые свежие, а мгновенно умел заметить слабое место в самих окружающих, в ситуациях, что возникали между ними, тут же ехидно комментировал, иногда просто вставляя одно-единственное слово, а то и просто хмыкал и вскидывал брови, акцентируя на чем-то внимание, и всем сразу становилось ясно, какого же ваньку сваляли, углубившись в эти дебри!