Джон Уитборн - Рим, папы и призраки

– А как насчет имен, мадам? - осведомился адмирал, готовясь уйти.

– А за эту информацию, - прозвучал кокетливый голос, - вы мне заплатите. Я требую, чтобы сперва вы "развлекли" меня. Возвращайтесь в постель и "расширьте мои горизонты" и прочие места…

Солово обдумал перспективы и без особого пыла сдался. Есть нечто утешительное, подумал он, когда делаешь с Борджиа то же самое, что эта семейка проделала с окружающим миром.

Год 1510. РАСЦВЕТ РЕФОРМАЦИИ И МАЛЕНЬКАЯ ЭКСКУРСИЯ ПАТЕРА ДРОЗА:

симпозиум о вере, плотском вожделении и сосисках. Я с чувством

вины сею сорняки в полях нашей матушки Католической церкви

…И тогда папа произнес шутку о "Льве Иуды", ожидая, что я буду смеяться. Анекдот представлял его обнаженным и выкрашенным в синий цвет, и я, похоже, не сумел изобразить убедительного веселья… И теперь опасаюсь, что обман не удался. Поэтому по возвращении замолвите перед ним словечко за меня. Письмо это уничтожьте.

Любящий вас брат в монотеизме и меланхолии, Равви Мегиллах.

– Ну как там дела у римских евреев? - поинтересовался Нума Дроз. Он размышлял над арбалетом, обдумывая способы повышения летальности, и был достаточно поглощен делом, чтобы обнаружить беспрецедентный интерес к инородцам.

Адмирал Солово беспечно выронил письмо, и ветерок понес его прочь от башни на озаренные луной сельские просторы Тосканы.

– Плохо дело, - ответил он вяло, - но в этом нет и крохи новизны. С Мегиллаха, как с главы сообщества, содрали львиные деньги.

– И по заслугам, - ухмыльнулся Дроз, открыв бурые пеньки зубов. - А что такое "львиные деньги"?

– Жалованье и расходы Custos Leonis [львиный страж (лат.)], который приглядывает за символическим, но тем не менее живым львом, по традиции содержащимся на Капитолийском холме. Конечно, вы его видели?

– Нет, адмирал, не видел. Я посещаю Рим не затем, чтобы глазеть на его достопримечательности.

"Но затем, чтобы убивать кого приказано", - подумал Солово.

– Хорошо, по трезвом размышлении подобное отсутствие любопытства нельзя назвать удивительным. Лев ручной, кроткий, почти забитый буйной римской толпой. Поэтому он редко выходит из клетки. Но и в таком случае указанная плата составляет тридцать серебряных флоринов в год - в память о деньгах, которые Иуда получил за предательство Христа, - и посему ежегодно взимается с римских евреев. Вместе со всеми прочими поборами это представляет для них немалую сумму.

– В чем же дело? - проговорил Дроз, чьи возможности в области общения уже достигли предела. - Надо просто прибить его.

– То есть льва? - спросил Солово, несколько озадаченный.

– Почему же нет? - ответил швейцарец-наемник с достойным зависти отсутствием сомнений. - Льва, стража, да кого угодно…

– Приехали, - в праздном удивлении промолвил адмирал. - Вот всеобщее объяснение и средство от всяких хлопот: убей.

Нума Дроз изобразил на лице привычную маску честного мужика, затесавшегося среди философов.

– Эта короткая максима всегда превосходно служила мне, - упрямо возразил он.

Солово лишь в крайнем случае взялся бы оспаривать это положение. Капитан Остийской цитадели в двадцать один год, к тридцати послуживший трем папам (устранял препятствия с их пути), ценитель семейного покоя, Нума Дроз занимал самую выгодную позицию в подобном споре.

Молчание, нарушаемое лишь звуками вечной войны между совами и полевками, воцарилось на башне, когда двое авантюристов вновь приступили к бдительной страже и, вглядываясь в безлунную ночь, пытались разобраться в тенях и их оттенках.

Адмирал был склонен никогда более не отверзать уста перед представителем человечества, однако Нума Дроз, невзирая на кровавый путь с Альп до Апеннин, сохранил некую общительность. В его понимании речь и шум свидетельствовали о наличии жизни… отсутствие же их обычно означало, что здесь для него работы уже нет. Отсюда следовало, что продолжительное молчание смущало его. Дроз начинал опасаться, что и он сам незаметно (другой из используемых им трюков) пересечет великий раздел.

– И чего вы возитесь с этим евреем, а? - спросил он наконец.

Солово с некоторым колебанием ответил:

– …Да, а почему нет?

Нума Дроз игнорировал выпад.

– Есть у нас евреи в кантоне Ури, - промолвил он. - Явились из Гейдельберга, где народ стал задавать им жару. Оставшиеся превратились в злобную шайку друзей кинжала, держатся замкнуто… как и все люди. А враги опасные. Мне они нравятся.

– Напомните, чтобы я однажды познакомил вас со своим приятелем, равви Мегиллахом, - вслух подумал Солово.

– У нас в Ури о евреях так говорят, адмирал, - невозмутимо продолжал Дроз. - Когда возникает какая опасность… ну, мост шаткий или седло колючее… "это, говорят, как еврей с ножом". Хвала это по-вашему или наоборот?

– Осуждение? - спросила молодая леди, появившаяся из дверцы в полу башни; ухватив отголоски разговора, она с горячим интересом присоединилась к нему. - В чем же здесь осуждение?

– Ни в чем, что может привлечь к себе ваше внимание, - буркнул Нума Дроз, поворачиваясь лицом к окружающей тьме. При всем своем легком нраве и вольном поведении дама Каллипия де Маринетти никогда не ляжет в постель с варваром-швейцарцем. Понимая это, Дроз страдал от невыполнимого желания.

– Как вы себя чувствуете, моя госпожа? - с поразительной любезностью осведомился Солово. - Не можете уснуть?

Прекрасная молодая патрицианка дала по адмиралу сокрушающий залп очарования и только потом сообразила, что в данном случае ее подмоченный порох бесполезен. Очарование свечкой угасло.

– Я не могу уснуть, - ответила она с раздражением, - потому что мне досаждает ваш англичанин: он даже пытается устроиться спать возле моей двери. Я пришла жаловаться.

– Что-то ей, видите ли, досаждает, - проговорил солдат, появившийся следом за ней наверху. - Или отсутствие чего-то…

– Значит, вы полагаете, что нужно чего-то ждать, мастер Кромвель? мягко спросил Солово.

– Брр… она сегодня чего-то накличет, - сказал-Томас Кромвель. - Уже зажжены огни, их следует погасить до петухов.

Привередливому адмиралу звуки всякой речи, кроме родной итальянской, казались сердитым кашлем, однако он уловил хладнокровие и воспитание в крестьянских интонациях солдата.

– Как вы смеете!.. - воскликнула де Маринетти, должно быть, пятидесятый раз в тот день. Никто не обратил внимания - эти слова уже успели всем надоесть.

Кромвель-то как раз и смел, потому что был при оружии и за границей, а также обладал качествами, полагавшимися сыну лондонского пивовара.

– Эти благородные… посмотришь - так только глаза да доги, - продолжил он, - но дух скотного двора слышен за версту.