Анастасия Галатенко - Нф-100: Адам в Аду

Я вернулся вопреки собственному призыву. Вы скажете -- Левченко хорошо говорить, он уже живет после смерти, а нас хочет лишить такой возможности. Упрек справедлив. Оправданием мне может быть лишь то, что донести до вас, что чувствует бессмертный, может только бессмертный, вывернувший свою душу на потребу живым.

Вам, живым, не понять, каково это -- стучаться раз за разом в одну и ту же запертую дверь. Вам не понять, каково это -- в каждой ситуации узнавать себя -- прошлого, -- осознавая, но не имея возможности избежать повторения старых ошибок. Снова и снова пережевывать одни и те же чувства, мысли, оставаться привязанным к людям, которые давно изменились. Иллюзии и фантомы -- вот из чего складывается наша послежизнь. Жалки и смешны те, кто живет одними иллюзиями. Жалки и смешны мы. Бессмертие -- всего лишь комната смеха, из которой нет выхода.

-- Я закончил, -- сказал Левченко оператору и встал. Подошел к Кривцову.

-- Если ты захочешь,Веня, мы сейчас же уйдем. Но я думаю, нам лучше остаться.

-- Оставайтесь, -- махнул рукой Кривцов.

Люди в комнате словно очнулись ото сна. Зашевелились, засуетились, заговорили. Журналисты подошли к Левченко, женщина размахивала руками и открывала рот, но слова ее терялись в общем шуме. Оператор снимал без разбора Левченко, роботов, свою коллегу, всех, собравшихся в комнате. Левченко мягко, но решительно выпроводил их за дверь. Разумовский сидел, насупившись и ни на кого не глядя. Илюха гладил крысу, бормоча ей что-то на ухо.

Жанна подошла к Ро:

-- Здравствуй, Родион.

-- Здравствуй.

-- Прости, что так получилось.

-- Да ничего. Как там наши?

И она расплакалась. Ро обнял ее, и слушал гудение в голове, заглушающее сбивчивый рассказ. Он слышал знакомые имена -- Профессор, Ванька, Иван Михайлович -- но они ничего не говорили ему. Он пытался вспомнить, но воспоминания тонули в гуле, словно крики чаек в шорохе волн. Еще звучало незнакомое имя -- Бладхаунд -- странное, грубое, кажется, это что-то про собаку. У той, которую он любил, была собака, -- миттельшнауцер, -- кажется. Он все время облизывал руки и вертелся, когда его стригли. Наконец Ро, сдавшись, скользнул сознанием в глубину, там, где не дули ветра и не было волн, и чаек тоже не было.

Там он обнимал другую девушку. Миниатюрную -- или просто он был выше ростом? -- темноволосую и очень красивую.

-- Новая?

-- Да. Он не закончен.

-- А кто это? Христос?

-- Нет. Христос по канону другой... Это Адам.

-- Тот самый?

-- Да.

-- А почему он распят?

Ро запутался в словах -- хотел объяснить все и сразу. Она улыбнулась, и Ро покраснел.

-- Понимаешь, -- сказал он наконец, -- это символ. Адам -- первый человек. Символ человечества в целом. Некое идеальное его воплощение, созданное непосредственно Творцом. То человечество, которое потом сожжет Христа и поставит само себя на грань уничтожения. "Адам в Аду"... Человечество, неверно распорядившееся собственной свободой и разумом...

-- Понятно. А сколько она стоит?

Ро смутился.

-- Я... даже не знаю. Я не хочу ее продавать.

-- Почему?

-- Мне кажется... -- Ро замялся, не зная, как объяснить необъяснимое, -- эта картина -- то, что у меня, наконец, получилось. Она правильная. Она глубокая. Все другое -- пустышки. Я не хочу сказать, что они плохи, но... "Адам" -- это то, что я хочу сказать людям. Она дорога мне. Мне трудно это объяснить... Ну, как Леонардо не расставался с Джокондой...

-- Леонардо находил себе богатых покровителей. У тебя, конечно, богатый отец... Но тебе не кажется, что это как-то несовременно?

Потом тот же голос раздастся в телефонной трубке:

-- Я не собираюсь побираться и ждать, пока ты натешишься! Давай начистоту. Ты бездарь. Это видят все, кроме тебя. Ты никогда не создашь ни Джоконды, ни Руанского собора, ни Герники!

И тут же, эхом, голос отца.

-- Ты бездарь!

Бессонная ночь с бутылкой и треском холстов. Не смог найти нож и резал плотную ткань "розочкой".

Беспамятство.

Гул в голове.

Гул голосов. Жанна. Темные волосы под ладонями -- совсем другими, с грубыми короткими пальцами. Может, -- мелькнула мысль, -- потому у меня ничего не получается? Эти руки не приспособлены к карандашу и кисти. Бред -- тут же оборвал он сам себя, -- у тебя и раньше ничего не получалось. Ты бездарь. Верно тебе говорили.

Наступала ночь. Холодная, ясная, звездная. Ро выглянул в окно и вдохнул полной грудью. Он вспомнил речь Левченко. Иллюзии, значит? Механическое тело не способно ничего ощущать, но мозг создает иллюзию ледяного свежего воздуха в легких, и Ро принимает эту иллюзию. В конце концов, что у него еще есть, кроме иллюзий?

Подошел Левченко. Ро обернулся к нему.

-- Ты хорошо говорил. Теперь надо только ждать.

Лицо Левченко было напряжено, глаза невидяще смотрели на расплывчатую кляксу фонаря за окном.

-- Я, Ро, боюсь только одного, -- сказал он, с трудом переведя взгляд на Ро. Ро впервые заметил то, что знал с самого начала: они с Левченко были одного роста. -- Не говорил ли я всего этого не потому, что это правильно, а только потому, что много раз говорил это... раньше?

Ро задумался.

-- Знаешь, -- наконец сказал он. -- Я никогда не говорил подобного. И даже никогда не задумывался о том, что это будет касаться меня лично. Но я подписываюсь под каждым твоим словом.

Левченко улыбнулся и хлопнул его по плечу.

Люди ложились спать. Кривцов у себя в постели, Илюха -- на полу, рядом с клеткой Брунгильды, Жанна -- в комнате Разумовского на диване. Разумовский сидел перед терминалом.

-- Конец свободе! -- мрачно сказал он, обернувшись. -- Добился своего! Теперь нас всех разберут. Ты счастлив?

-- Нет, Андрей, -- спокойно ответил Левченко, глядя ему в глаза. -- Я хочу добиться встречи с теми, от кого хоть что-нибудь зависит. И судьбу каждого из тех, кто жив сейчас, мы будем обсуждать отдельно.

-- Мягко стелешь! -- хмыкнул Разумовский.

-- Саша прав, -- сказал Ро. -- Мы хотим свободы. Только другой. Мы хотим свободы умирать.

-- Помнится, ты-то раньше ничего не хотел! -- огрызнулся Разумовский. -- А теперь, значит, свободы тебе. Ты просто боишься! Ты слабак!

-- Слабак! -- сказал отец по ту сторону прибоя. -- Возьми себя в руки! Разнюнился. Воспитывал сына, а вырос рохля. Тьфу.

-- Папа, я...

-- Приводи себя в порядок. Вытри сопли, переоденься. Через час встреча с клиентом.

-- И что я там буду делать?

-- Сидеть и вникать. Раз уж у меня нет второго сына, то и выбора у меня нет. К сожалению.

Одежда Ро заляпана краской, руки -- в охре и ультрамарине. Надо подниматься, но портрет не закончен, и бросать его не хочется. Еще пара неуверенных движение кистью -- но увы, настроение сбито, все мысли о гневе отца. И хочется неповиновения, бунта, но Ро знает: сейчас он поднимется, заберется под горячий душ и долго будет отмывать пятна краски с рук и шеи. Потом вытрется насухо полотенцем, достанет чистую отглаженную рубашку, "приличный" серый костюм, выбранный когда-то для него отцом, и синий в белую полоску галстук, оденется и выйдет из дома. Сядет в машину, доберется до ресторана, где отец встречается с клиентом, опоздав на полчаса, заслужив негодующий взгляд. Потом отец медоточиво извинится перед собеседником, отзовет сына в сторону и почти за ухо, как в детстве, доставит в туалетную комнату, чтобы ткнуть пальцем в фиолетовое пятно над бровью.