Павел Амнуэль - Имя твоё...

Убедить меня в жизни духа после гибели тела мог только эксперимент с истинной, а не временной смертью. Если бы через неделю после похорон труп восстал из могилы и, раскрыв полуразложившийся рот, поведал то же самое, о чем говорили реципиенты Моуди, тогда, конечно… Но трупы из могил не восставали, а если случалось нечто похожее, то всякий раз выяснялось, что человека похоронили напрасно – он был жив, находился в состоянии летаргического сна, а врачи не разобрались, констатировали остановку сердца и выписали свидетельство о смерти. Этот опыт тоже не обладал нужной для правильного эксперимента чистотой, и, следовательно, не мог служить ни доказательством, ни опровержением.

Правда, был еще спиритизм – духи давно умерших людей являлись медиумам и зрителям, присутствовавшим на сеансах, и в подавляющем большинстве либо молчали, действуя своим незримым присутствием на подсознание, либо городили чушь – во всяком случае, в книгах о спиритизме, что я перечитал в те дни (а потом, когда представилась возможность, уже в Израиле разыскал и прочитал множество другой литературы), мне не удалось обнаружить ни одного сколько-нибудь убедительного свидетельства существования загробной жизни. Духи говорили много ерунды, сообщали сведения из собственного прошлого, из прошлого людей, пришедших с ними пообщаться, – в общем, происходила игра с реально существовавшей информацией, и разгадывать следовало не загадку потусторонней жизни, а загадку распространения сведений – более реальную и наверняка разрешимую современными научными методами, если бы эти методы были правильно применены. Я был уверен, что, оказавшись на спиритическом сеансе и имея при себе нашу стандартную аппаратуру – ту хотя бы, с помощью которой мы «выбивали тараканов», – я смог бы зарегистрировать, как именно медиум получает от присутствующих те сведения, которыми потом делится с ними же, будто почерпнул знания у нематериального призрака.

Первым в моей жизни реальным возвращенцем из мира мертвых оказался Валера – впрочем, мог ли я быть уверен даже в этом? Медэксперт констатировал смерть, и Валеру свезли в морг. Он неожиданно очнулся, встал и пошел, и был задержан, после чего препровожден к следователю Бородулину для дачи послесмертных показаний. Но умер ли Валера на самом деле? Не находился ли и он в состоянии клинической смерти, странным, но объяснимым образом растянувшемся во времени?

Правда, сам я, побывав в сознании Валеры, ощутил себя мертвым. Но это не доказательство.

Правда, холод, исходивший от этого тела, был холодом смерти – ни одно живое теплокровное существо, даже будучи в состоянии летаргического сна, не могло охладиться чуть ли не до температуры замерзания воды. Но и это обстоятельство доказательством служить не могло. Известны случаи, когда организм подвергали сильнейшему охлаждению, а потом возвращали в нормальное состояние. Валера несколько часов пролежал в морге при температуре минус шесть градусов или ниже. И что? Почему, придя в себя, он продолжал излучать холод?

А продолжал ли Валера излучать холод на самом деле? Не было ли это сугубо подсознательным впечатлением – следствием знания о том, что этот человек какое-то время был мертв и лежал в холодильнике?

Не доказательство.

А странное поведение Валеры? Состояние безмыслия, которое я ощутил? Невозможность поступить по собственному усмотрению?

Как бы то ни было, мертвым был Валера или все-таки живым, наши нынешние проблемы были связаны с ним, и потому только на него я мог сейчас надеяться, хотя Валера был мне врагом и врагом именно смертельным.

В моих рассуждениях была какая-то не замеченная мной слабость. В логической цепочке было звено, которое легко могло порваться. Я понимал это, но в нынешнем моем состоянии не мог определить слабое место в рассуждениях, казавшихся прочным замком, сложенным из камней, впритирку подогнанных друг к другу. И если замок под моими ногами рухнет, виноват буду я сам.

Валера. Где он был сейчас?

Я все еще не ощущал ни своего тела, ни внешнего мира, но представление о времени вернулось – видимо, для того, чтобы успокоить меня: мне казалось, что прошли минуты, если не часы, а на самом деле секундная стрелка, если бы я смог ее увидеть, скакнула всего на одно деление.

Я не чувствовал своего тела, но какие-то ощущения все-таки появились – то ли в реальности, то ли в воображении, – и я попытался отделить свои чувства от чужих. Чужих было больше. Чужих было настолько больше, что от собственных осталось только «я», будто вбитый в землю кол, вокруг которого вращались не мои мысли, не мои чувства, не мои движения.

Я сделал еще одно усилие – мысленно всегда труднее делать что бы то ни было, потому что нет ни ориентиров, ни опоры, – и вращение прекратилось.

Вот когда стало холодно! Если бы я мог измерить температуру собственного «я», термометр наверняка показал бы значение, близкое к абсолютному нулю. То значение, при котором в материальном предмете наступает состояние сверхпроводимости и сверхтекучести. Наверное, потому я и мыслей своих не мог ни уловить, ни понять – они двигались, не встречая сопротивления, а потому не могли быть уловлены и, следовательно, восприняты. Мысли возникали, как ток, и так же, как ток, мгновенно пронизывали сознание, падая в безразмерную пустоту.

Я знал, что вижу, но не видел ничего, потому что сигналы, поступавшие в мозг от глазных нервов, в сверхпроводящей среде мчались мимо воспринимающих центров, не производя на них ни малейшего впечатления. Я знал, что слышу, но и не слышал – по той же причине: мой охлажденный до абсолютного нуля сверхпроводящий мозг пропускал сквозь себя любые сигналы, как пропускает ток сверхпроводник.

По той же причине мои собственные мысли рассеивались и становились недоступны восприятию. О чем я думал? Чего желал? На что надеялся? Мне даже страшно не было, потому что эмоции были подавлены, как сопротивление внешним сигналам. Страшно мне стало потом, когда температура тела поднялась – ненамного, но, видимо, достаточно для того, чтобы эффект сверхпроводимости исчез: вот уж никогда не думал, что мне на собственном опыте доведется испытать воздействие сверхнизких температур, которые я изучал на последних курсах университета.

Зрение и слух включились в ту секунду, когда температура моего тела превысила на долю градуса некий предел, значение которого мне так и не довелось узнать точно. Что там точно – я даже приблизительно не имел представления о том, были ли мои ощущения действительно связаны с температурой тела. С чего бы ей на самом-то деле опускаться до абсолютного нуля?

Я шел по обочине шоссе, мимо меня в обе стороны проносились автомобили, и водители притормаживали, чтобы бросить внимательный взгляд в мою сторону. Позади слышна была сирена, и я обернулся, чтобы посмотреть, кто едет: это был целый эскорт – метрах в двадцати за мной следовала на черепашьей скорости милицейская машина с мигалкой, ее сирена оглашала воздух заунывным воем, а следом плелась машина «скорой помощи», за которой, похоже, ехала еще одна машина, но без специфических особенностей, «жигуль» неприятного канареечного цвета. За ветровым стеклом милицейской машины я увидел своего давешнего знакомого – Бородулина, наши взгляды на мгновение встретились, и следователь отпрянул, голова его – я так видел – стукнулась о подголовник, а в глазах вспыхнул и погас ужас. Я помахал ему рукой, не получил ответа и продолжил бег трусцой вдоль магистрального шоссе, которое вело в международный аэропорт «Шереметьево-2» – огромная открытая площадка с серым зданием и пандусами подъездных дорог возникла за поворотом, и я припустил вперед со скоростью олимпийского чемпиона, обнаружив неожиданно, что на мне нет никакой одежды, кроме наброшенной на плечи казенной простыни, свисавшей с плеч наподобие савана. Может, это и был саван? Кем тогда был я сам?