Павел Амнуэль - Имя твоё...

Какая фантазия? Вот рука Алина, она все так же холодна и даже холоднее, чем была.

А что мой муляж в Москве? Я не чувствовал его, у него не было со мной никакой связи – или была, но на уровне подсознания?

И что, в конце концов, все это означало? Как происходившее согласовать с законами природы, в справедливости которых я никогда не сомневался и не имел причины сомневаться даже сейчас, когда, казалось бы, нарушился самый справедливый из справедливых закон сохранения массы?

Пожалуй, я был неправ со своей идеей трех вселенных, вложенных одна в другую – слишком это просто на самом деле, мироздание устроено гораздо сложнее, может, сложнее бесконечно, и, в то же время, бесконечно просто, так же просто, как устроены бесконечно сложные фракталы Мандельбротта, о которых я даже статью как-то написал – год назад или чуть раньше. В свое оправдание могу сказать, что, работая в институте, я ничего не знал ни о Мандельбротте, ни о фракталах, варился в собственном соку, пытаясь объяснить то, что еще не имело даже определения. Написал несколько формул, которые тогда казались мне не столько внятными, сколько логичными, а сейчас, ощущая плечом холодную ткань Алининого платья, я увидел перед собой – не глазами, наверно, а тем осознанием неизбежности, каким является истинная интуиция, представшая мне даже не восходящим из подкорки знанием, но откровением, пророческим созерцанием – я увидел уходившую в бесконечность последовательность, ясную и понятную, объяснявшую все, даже то, что еще не случилось, но случится в ближайшие часы и чему я – мы с Алиной – буду не просто свидетелем, но активным участником… я видел и понимал, но у меня не было ни слов, ни понятий, чтобы вербализовать свое понимание. Разве что…

Да, так, как со мной разговаривало в письмах мое иное «я», каким я сейчас сам себя ощущал. Говоря с ним, с этим пока не понимавшим Веней Болеславским, я сказал бы так:

«Не двое. Не трое. Четверо или больше. Столько клонов у живой человеческой души. Изредка они соединяются в единую духовную структуру. Редко. Почти никогда. За всю историю человечества клоны души находили друг друга в реальном мире всего-то несколько раз, и тогда происходили события, казавшиеся невозможными, но столь же естественные, как любовь. Адам и Ева. Орфей и Эвридика. Айно и Кербела. Любовь, изменившая мир»…

Любовь, изменившая мир.

Айно и Кербела? Это кто? Сам себе я уже не мог ответить – только догадываться. Древняя история, о которой даже слухов до нас не дошло? Или – современная? Что мы знаем об африканских племенах или жителях Тибета?

Что изменила в мире любовь Орфея и Эвридики? Какие силы управляли тогда мирозданием, сколько миров сошлись в той единой сущности, что представляли собой сладкоголосый Орфей и прекрасная Эвридика?

Какие миры сошлись сейчас, чтобы мы с Алиной…

Что?

– Веня… – прошептала Алина. Та, что сидела рядом, прижимаясь ко мне холодной, как саван, тканью легкого платья? Или та, что подъезжала в Москве к стоянке такси в аэропорту Шереметьево и со страхом ждала момента, когда ей придется расплачиваться с водителем, а в сумочке всего сотня? Рублей, а не долларов…

– Погоди, – пробормотал я. Не нужно было ей сейчас сбивать меня с мысли. Минута молчания не закончилась. Но была ли у меня хоть какая-то, стоящая внимания, мысль? Была, да – я знал уже… почти знал, что происходило в мире. Нужно вспомнить.

– Алина, – сказал я, – это все он. Его дела. Валеры.

– Валеры… – эхом повторила она. – Как…

– Не знаю, – перебил я. – То есть, предполагаю, могу даже гипотезу… Но не сейчас, хорошо? Мертвый холод – что-то он сделал с нами, с тобой и со мной. И произошло это, когда Валера – помнишь? вспомни, если забыла! – расправился с теми, кто на него навалился, и посмотрел тебе в глаза.

– Да, – вспомнила Алина. – Ужасный взгляд. Не пустой. Наоборот. Как патока. Тягучий и сладкий. Если бы ты не позвал меня, Веня, если бы не сказал «пойдем», я бы…

– Да. Наверно, я не должен был звать тебя. Или наоборот – увел тебя слишком поздно, и какая-то наша часть…

– Что нам делать?

Я не знал.

– Шереметьево, – сказала Алина. – Здесь небольшая пробка, много машин у светофора, но через минуту мы завернем к стоянке и… Венечка, какой от тебя холод…

Времени не оставалось совсем, ни одной минуты. Это была паника, та паника, какой я боялся больше всего. Рефлекс неконтролируемого непонимания. Будь я христианином, то осенил бы Алину крестным знамением, и, если она действительно порождение ада, того из миров, откуда вернулся на землю Валера, то сгинет без следа, и все будет, как прежде… Как прежде? А как было прежде? Я не помнил. Что значит – прежде? Как час назад? Сутки? Неделю?

Я не был христианином. Я и атеистом не был, и иудеем тоже. Как-то, год примерно назад, размышляя над статьей о взаимоотношениях науки и религии, я долго соображал, к какому лагерю себя отнести. Похоже было, что ни к какому, но и стоять над схваткой тоже не имело ни смысла, ни причины. Я не верил в Бога – в бессмертное всемогущее нематериальное существо, создавшее мир и управляющее им по своему бесконечно чуждому нам разумению. Но и в тупой разум-инстинкт материальной природы, не управляемый никем и никем не созданный, я не верил тоже. Вселенная бесконечно сложнее всех представлений о ней – неважно чьих, представления верующих не более сложны и, следовательно, не более верны, чем космологические фантазии атеистов.

Вселенная материальна – мы это видим, чувствуем, осязаем. И Вселенная нематериальна – в ней есть возможности для духовных исканий любого рода. Вселенная многомерна, и число ее измерений бесконечно велико – почему оно должно быть конечно, если бесконечно само мироздание и, следовательно, бесконечно разнообразными должны быть его проявления? Мои «три вселенные», о которых я размышлял в своих записках, – первое приближение. Есть у Вселенной измерения материальные, связывающие в единое здание ту ее часть, что мы зовем материей. И есть у Вселенной нематериальные измерения, о которых мы сейчас ничего не знаем. Значит, правы верующие, когда полагают, что существует тот свет, иной, нематериальный, куда, возможно, уходит после смерти душа? И атеисты тоже правы, потому что нет в этой бесконечномерной и бесконечно разнообразной Вселенной управляющего ею разума, более безграничного в своих возможностях, чем мироздание, которым верующие люди заставляют его управлять. Связи между вселенными гораздо сложнее, чем мы сейчас способны понять, и что-то в нашей жизни наверняка зависит от процессов, происходящих в других «гранях» бесконечно разнообразного мироздания…

Что-то такое я написал в газетной статье, ее публикация вызвала дискуссию, которая привела меня в уныние: никто – ни верующие, ни атеисты – не воспринял правильно, как я хотел, мою главную идею. Верующие обвинили меня в том, что я предал основы иудаизма. Атеисты – в том, что признал нематериальность души и, как следствие, предал науку.