Павел Амнуэль - Имя твоё...

А сейчас сказал. И еще о чем-то говорил пустой взгляд. Мне казалось, что я погружаюсь в эти два ледяных озерца-колодца, я знал, что если погружусь с головой, то обратно не вынырну, уйду вместе с отцом, а мама будет гадать, что же случилось с ее дорогим Веней…

Зрачки казались полыньями в ледяных глазах, туда я должен был нырнуть, в один из зрачков, все равно какой, и этот момент выбора пути ухода, как мне потом казалось, спас меня и вернул к жизни. Правый, левый – какой? Мысль эта, простая, как смерть, неожиданно лишила взгляд отца гипнотического влияния, и я, тяжело вздохнув, протянул руку и закрыл отцу сначала один глаз, потом другой…

Много месяцев спустя я спросил у мамы, рассказывал ли ей отец о том, как слямзил масло и потом мучился от своего предательства. «Первый раз слышу», – удивленно сказала мама, и я понял, что она обиделась на умершего мужа. Она и после его смерти способна была обижаться: как же так, сыну рассказал об этом случае, а ей, ради которой пошел на риск, не говорил ни слова?

…Валера смотрел на Бородулина, и я не мог отвести взгляда, как водитель тяжелого грузовика, который несется на столб и изо всех сил пытается вывернуть руль, но что-то в механизме заклинило, и остается только закрыть глаза и молиться. Бородулин вытер ладонью выступившую на лбу испарину, открыл дверцу и вылез из машины на мокрый асфальт. Покачнулся, будто не сразу ощутил под собой землю, и пошел вперед, мне навстречу – медленно, как кролик мелкими шажками продвигается к пасти змеи, готовой его заглотнуть. Ему стало жарко, и он расстегнул куртку, а, сделав шаг, и воротник рубашки – не расстегнул даже, а разодрал, с корнем вырвав пуговицу. Дышал он тяжело и шумно, водитель милицейской машины тупо смотрел в спину своему шефу, не имея никакого желания прийти ему на помощь и не представляя, в чем эта помощь могла бы заключаться.

Мне не интересны сейчас были переживания этого человека – я видел, что он смертельно напуган, помочь ему я все равно не мог. Я хотел знать, что нужно Валере от Алины, точнее – что он хотел сделать и что мог. Почему он преследовал ее? Эти вопросы я задавал себе, глядя в глаза приближавшемуся Бородулину, и не находил ответа в собственном сознании. Да и было ли оно, это сознание? Похоже, что в голове Валеры не шевелилось ни единой мысли – естественно, какие мысли у мертвеца? Но что-то заставляло его двигаться, останавливаться, принимать решения и выполнять их – если не собственная мыслительная деятельность, то что? Подсознание, инстинкты? Возможно, в момент смерти, когда погибает мозг, отключается лишь сознательная деятельность, а бессознательное – инстинкты, интуиция, бесчисленные этажи информации, накопленной в генетической памяти – все это остается и включается либо случайным образом, либо по какой-то, не зависящей от погибшего сознания программе?

Мне срочно нужен был ответ, потому что мы с Алиной (вернее сказать, Алина со мной, а еще вернее – Алина с моим холодным муляжом) уже вошли в кассовый зал аэропорта и встали в стороне от людского потока, ожидая моего возвращения.

Бородулин, между тем, подошел ко мне почти вплотную, протянул руку (я видел, чего это ему стоило – пальцы дрожали, им очень хотелось сжаться в кулак, но какая-то внутренняя программа мешала это сделать, и оттого напряжение нарастало еще больше), я протянул свою, я уже знал, что произойдет в следующий момент, а он еще не знал и только потому сохранял остатки самообладания.

Мне в грудь впилась пуля – будто в мишень на стрельбище. Я услышал, как с треском разорвался прикрывавший мою наготу саван, и движение пули, встретившей сопротивление мертвых жестких тканей, услышал тоже. Услышал ушами, а не почувствовал кожей, нервами. Чувствительность тела была нулевой, а слух почему-то улавливал такие оттенки звуков, какие в живом состоянии услышать было невозможно. Ни услышать, ни, тем более, понять услышанное.

Пуля затормозила свое движение в сантиметре от сердца, а за ней последовала вторая – на этот раз рука стрелявшего дрогнула, и пуля впилась мне в правое плечо, проделала в мякоти отверстие и вылетела без звука и сожаления. Стрелял молоденький лейтенант из милицейской машины, следовавшей в эскорте позади «скорой». Это была машина ГАИ, лейтенант не знал деталей операции – он почему-то решил, что Бородулину грозит смертельная опасность, так оно и было, но не в том смысле, какой мог привидеться лейтенанту.

Я прикрыл отверстие в саване левой рукой, а правой подал Бородулину знак следовать за мной. Повернулся к нему спиной и пошел своей дорогой – в сторону аэропорта. Ошалевший лейтенант больше не стрелял – должно быть, кто-то успел объяснить решительному малому бесполезность его бестолковых действий.

Я не оглядывался, но чувствовал, что следователь плетется позади, сам себе приказывает остановиться и не может – какая-то сила внутри него, которую он не способен понять, влечет его вперед, заставляя повторять последовательность моих движений. Эскорт медленно ехал в десяти метрах, и никто больше не пытался переломить ситуацию. Скорее всего, не будь у этих людей однозначного приказа, они дали бы деру и помчались прочь от Шереметьева со скоростью не менее сотни километров в час.

– Веня, Венечка, – сказала Алина, – что же нам делать?

– Сейчас, – пробормотал я. – Нужно разобраться…

Разобраться я как раз и не мог. Валера оставался непостижим, как Сфинкс в Гизе. Он шел к зданию аэровокзала, ни на что не обращая внимания, Бородулин вышагивал следом, глядя вокруг опустевшим взглядом. Странная это была парочка, если смотреть со стороны. Еще более странная, если, как это делал я, наблюдать за движениями не тел, а мыслей. Валера не думал ни о чем, хотя и вел следователя туда, куда тому не хотелось попасть. А в голове Бородулина, напротив, шла интенсивная мыслительная работа, только к происходившим событиям она не имела никакого отношения. Он шел и думал о том, как вкусно сегодня утром его Зоя приготовила омлет с коричневой корочкой, как ему больше всего нравится, он всегда просит ее сделать именно так, а у нее почему-то не получается, а сегодня получилось замечательно, и на работу он взял большой кусок омлета, положил в пластиковую коробочку, а съесть не успел, началась суета с убитым Мельниковым, а что, собственно, началось, убили и убили, убийцу он лично допросил, правда, она так и не созналась, ничего, подумает, взвесит «за» и «против», женщины обычно на такую работу мысли не способны, но все-таки пусть подумает, на вид вполне разумная особа, должно быть, вышла из себя, не контролировала, состояние аффекта, это нужно обыграть в заключении, жаль ее все-таки, хотя такие, как она, ему не особенно нравились, лицо не совсем в его вкусе, слишком крупный нос и еще ямочка на подбородке, он терпеть не мог этой особенности, у его первой жены была на подбородке ямочка, и какая же она оказалась стерва, не из-за ямочки, скорее всего, но ведь все один к одному, если терпеть человека не можешь, то каждый его недостаток ставишь в строку, хорошо, что он тогда познакомился с Зоей, все-таки замечательно она готовит яичницу с румяной корочкой…