Станислав Гагарин - Разум океана. Возвращение в Итаку

Сегодня Широков не скажет больше ни слова. Я тоже буду молчать и долго лежать неподвижно с открытыми глазами.

Потом сон выручит меня наконец, хотя мой первый сон здесь окажется не из приятных. А утром в семь часов дневальный разбудит нас, и начнется мой первый в колонии день.

Значит, поднимали нас в семь. Одеться, умыться, заправить койки — и завтрак. Затем отряд выстраивается на поименную проверку: все ли на месте. Тут рявкает сирена. Побригадное построение и вывод на работу пятерками. Еще раз проверяет нас, все ли на месте, контролер-надзиратель. Приступаем к работе. У каждого свой цех, своя бригада, своя профессия. Я выучился на электромонтажника — капитаны здесь были не нужны… Снова сирена: перерыв на обед. В столовую идем строем, поотрядно. Кончился обед — опять в цех. Восемь часов в день. Потом нас переводят из производственной зоны в жилую. Теперь мы вроде как дома. Можешь читать, писать родным письма или обмениваться с другими заключенными воспоминаниями об оставлением за «зоной» мире.

Выходной день у нас в воскресенье. Раз в неделю кино. Действует средняя школа, есть библиотека, клубная работа. Словом, есть все. Кроме свободы.

Широков молчал, а я думал о завтрашнем дне. Завтра перед работой меня пригласит начальник отряда Загладин.

— Садись, капитан.

— Какой я капитан?…

— Все знаю, Волков, читал твое дело. Знаю, что ты не босяк, но можешь им стать. Восемь лет — срок приличный…

— Вот именно.

Тут я горько усмехнулся, и плечи мои безвольно опустились.

Начальник внимательно посмотрел на меня.

— Не согласен с приговором? Обжаловал? — спросил он.

— Не стал. Все правильно.

— Не темни, парень. Нет такого человека, чтоб он даже при явной вине не чувствовал себя где-то и в чем-то правым. Так уж устроены люди. Иногда он бьет себя в грудь кулаком, «Казните меня!» — кричит, и казнь может принять не моргнув глазом. А то и сам себя казнит за большую вину. И все же каким-то уголком души находит оправдание для себя. Ты понял?

— Понимаю…

— Вот-вот, понимай… И на рожон не лезь, и мученика из себя не строй. Совет могу дать: работай. Она, работа, от праздных мыслей уводит. Опять же человек ты грамотный, читай, отвлекаться некуда, тут два университета кончишь. Иные вот дневник ведут. Могу помочь тетрадки достать. Ты с какими мыслями ехал сюда?

— Это как понимать?

— А вот так. Жить как думаешь? В колонии, брат, как с первого дня настроишь себя, так и весь срок пойдет…

— Ждать буду, работать…

— Жди. Воля, парень, такая штука, нет ее ничего дороже. И ради воли подождать можно…

И все это будет завтра. А сейчас я лежал в бараке отряда «11-Б» и ждал, когда выручит сон. Потом забрезжил синеватый полусвет, он исходил словно из-под земли.

Странным образом воспринималось мною пространство. Оно казалось мне открытым, и все стороны горизонта голубели в призрачном освещении. И в то же самое время я чувствовал узкий коридор, по которому шел к синеющей кромке, ощущая его невидимые стены, низкий замшелый свод свисал над головой.

Внезапно за спиной послышался резкий металлический лязг. Я вздрогнул, хотел остановиться, но будто кто подтолкнул меня — и снова долгий путь по несуществующему коридору и непонятное лязганье позади.

Я не знал, зачем иду к синеющему горизонту, кто толкает меня на этом пути, все происходило по заданной кем-то программе, о сути которой мне не дано было даже догадываться. И это вызывало во мне ощущение безысходности, бесцельности движения вперед.

Осторожно стал закрадываться в душу страх от сознания возможности остаться в этом коридоре одному.

Едва я успел понять до конца эту мысль, как коридор исчез, горизонт приблизился вплотную, но неожиданно наступила темнота. Это, однако, не испугало меня, показалось, что я знал про темноту и нужна мне она, чтоб повернуться.

И я повернулся. Темнота пожелтела, она становилась все светлее и светлее, я стоял спиной к глубокой пропасти, откуда поднимался оранжевый пар, я будто видел все это спиной, а прямо передо мной терялся в охряной полутьме бесконечный туннель с воротами через равные промежутки.

Донесся далекий гул, и где-то в расплывающемся конце туннеля захлопнулись ворота. Снова удар, загудело в туннеле, и еще одни ворота закрылись, удары приближались, грохот нарастал, и я с ужасом увидел, как сдвигаются створки последних, самых ближних ворот.

Ворота закрылись. Снизу, из пропасти, поднимался оранжевый пар, а впереди высились железные ворота. Я бросился к ним, ударился грудью о равнодушный металл и стал колотить кулаками, холодея от мысли, что мне суждено навсегда здесь остаться одному.

— Откройте! — кричал я, срывая голос. — Откройте!

Ударив в них еще и еще, я медленно сполз вниз и лежал у ворот ничком, уже ни на что не надеясь.

Потом в сознание пробилась мысль, что все это я вижу во сне. Было тяжело от безысходности положения, и я знал, что сплю, и стоит сделать усилие над собой, как исчезнут ворота и этот дурацкий пар из бутафорского ущелья…

Наконец все исчезло. Какое-то время, вернувшись в реальный мир, не мог понять, где я… Потом все вспомнил.

До подъема я больше не сомкнул глаз. Я лежал, свернувшись под натянутым на голову одеялом, и намечал линию новой жизни.

А первый в колонии день запомнил. И сейчас будто вижу эти ворота.

И самое странное в том, что во сне я увидел ворота нашей колонии, понял это, когда медленно шел на волю от «вахты», и обернулся, чтобы увидеть их реально впервые.

Тогда я снова вспомнил тот сон и узнал те ворота. Но как могли они мне присниться, если не видел их прежде ни разу?…

ГЛАВА ПЯТАЯ

Когда Олег посмотрел в мою сторону, мне подумалось, что сейчас он пригласит меня танцевать, и я сжалась вся от того, что не понимала, хочу этого или нет. Мне было страшно оставаться вдвоем с ним, но внешне я казалась спокойной и ждала его первых слов.

— Забавно, — сказал Олег, — я знаю женщину, которой повезло: у нее два мужа…

— Думаешь, ей весело от этого, да? — спросила я.

— Не знаю, Галка, — сказал Олег, — не знаю…

Он сказал это грустно… Я почувствовала, как у меня вдруг словно лопнул в груди тяжеленный шар, как будто опало и сморщилось сердце.

Я открыла рот, чтобы произнести какие-то слова, но слова не хотели рождаться, и только слезы побежали по щекам. Разревелась дуреха…

— Не надо, — сказал мне Волков, — перестань, Галка.

Лицо его искривилось, глаза стали жалобными, просящими. Я вспомнила, как тяжело принимал мои слезы Олег, вспомнила все и попыталась собраться с духом.