Орсон Кард - Ксеноцид
Что больше всего раздражало Валентину в то время, да и по сей день периодически беспокоило ее, так как даже после смерти Питера не вся правда вышла наружу, — так это то, что он, одержимый жаждой власти, принудил ее творить вещи, которые на деле отображали его характер, тогда как сам он писал проникнутые любовью и миром статьи, которые, по сути, должны были принадлежать ей. В те дни имя Демосфен тяжким грузом лежало на ней.
Все, что она публиковала под этим псевдонимом, несло в себе ложь, и даже эта ложь принадлежала не ей, а Питеру. Ложь во лжи.
«Но не теперь. Это не могло продолжаться три тысячи лет. Я сделала это имя своим. Я написала исторические труды и составила биографии, которые оказали влияние на мышление миллионов ученых всех Ста Миров и помогли изменить лицо целых наций. Это для тебя слишком, Питер. И это чересчур для человека, которого ты пытался из меня сотворить».
Однако, глядя на статью, которую только что закончила, она понимала, что, хоть и избавилась от власти Питера, все равно осталась его ученицей. Всему, что она знала о риторике, полемике — и демагогии в том числе, — она научилась либо у него самого, либо по его настоянию. И несмотря на то что использовала это во благо, она тем не менее по-прежнему манипулировала людьми, то есть занималась тем, что было так по душе Питеру.
Питер стал Гегемоном и правил человечеством на протяжении шестидесяти лет, в самом начале Великого Исхода. Именно он объединил все спорящие друг с другом группировки и общины, чтобы одним совместным усилием заслать космические корабли в миры, где когда-то обитали жукеры, и дальше, на освоение новых, более пригодных для жизни планет. К моменту его смерти почти все из Ста Миров были уже освоены, а к остальным направлялись суда с колонистами. И прошла еще тысяча лет, прежде чем Звездный Конгресс снова объединил расселившееся по Вселенной человечество под централизованной властью, но память о первом истинном Гегемоне — Гегемоне — лежит в основе той истории, которая сделала возможным единство человечества.
Из нравственной пустыни, которую представляла собой душа Питера, пришли гармония, единство и мир. Тогда как наследием Эндера, по мнению человечества, являлись убийство, насилие и ксеноцид.
Эндер, младший брат Валентины, человек, на встречу с которым направлялись сейчас она сама и вся ее семья, был мягким, именно его она любила и в детстве пыталась защитить. Он был хорошим. Да, он обладал жестокостью, которая могла поспорить даже с жестокостью сердца Питера, но ему хватало совести страшиться собственного бессердечия. Она любила его столь же страстно, как ненавидела Питера; и когда Питер изгнал младшего брата с Земли, которой намеревался править и далее, Валентина полетела вместе с Эндером — наконец она сумела найти в себе силы отречься от личной власти Питера, которая довлела над нею.
«И вот все начинается сначала, — подумала Валентина, — снова я вернулась в политику».
— Передача, — отрывисто произнесла она нарочито бесстрастным голосом, давая таким образом терминалу понять, что это команда к выполнению.
Слово «передача» возникло в воздухе прямо над ее статьей. Обычно, когда она заканчивала какой-либо научный труд, ей нужно было ввести информацию о назначении передачи, переслать статью издателю круговым путем — так, чтобы след не привел к Валентине Виггин. Сейчас, однако, странный дружок Эндера, работающий — сразу понятно — под псевдонимом Джейн, позаботится обо всем за нее; нелегко переложить сообщение, посланное летящим на субсветовой скорости судном, на обыкновенный язык, чтобы его понял каждый находящийся на планете анзибль, для которого время течет в пятьсот раз медленнее.
А поскольку связь с космическим кораблем обычно сжирала большую часть времени планетарных анзиблей, таким путем посылали лишь навигационную информацию и неотложные приказы. Только высочайшим чинам в правительстве и службе обороны разрешалось передавать пространные сообщения. Валентина никак не могла понять, каким же образом Джейн удается выделить столько анзиблей на расшифровку статей, умудряясь вместе с тем сохранить в тайне источник провокационных документов. Более того, Джейн находила время, чтобы передавать на корабль опубликованные в компьютерных сетях отклики на работы Валентины, сообщая обо всех спорах и уловках, которыми правительство намеревалось препятствовать проникновению пропаганды Демосфена в массы. В общем, кем бы ни была эта самая Джейн, а Валентина подозревала, что за этим именем скрывается глубоко законспирированная организация, проникшая в высшие эшелоны правительственной власти, она безусловно была очень хороша. И безрассудно храбра. Однако, раз уж Джейн с готовностью подвергалась сама — и подвергала всю организацию — подобному риску, Валентина взяла на себя задачу производить на свет как можно больше статей и эссе, настолько сильнодействующих и опасных, насколько это было в ее силах.
«Если слово можно использовать в качестве смертельного оружия, я должна предоставить в их распоряжение весь свой арсенал».
Но вместе с тем она оставалась женщиной, а даже революционерам позволяется иметь личную жизнь, не так ли? Мгновения радости, или удовольствия, или, может быть, облегчения, урываемые то здесь то там… Стараясь не обращать внимания на боль в спине после продолжительного сидения на одном месте, Валентина поднялась с кресла и выбралась из крошечного кабинета, в действительности бывшего кладовкой — до того, как они приспособили судно для своих целей. Она немножко стыдилась своей радости, направляясь в каюту, где ждал ее Джакт. Многие великие революционные пропагандисты без труда выдержали бы трехнедельное воздержание. А может, нет? Она усмехнулась, подумав, освещал ли кто-нибудь данный аспект их жизни.
Она все еще гадала, с какой стороны исследователь подойдет к столь щепетильному вопросу, когда очутилась около четырехместной каюты, которую они делили с Сифте и ее мужем Ларсом. Ларс вошел в семью буквально за несколько дней до отлета, как только понял, что Сифте не шутит, говоря, что покидает Трондхейм. Не самое приятное ощущение — делить каюту с новобрачными. Входя в комнату, Валентина каждый раз чувствовала себя так, будто непрошеной вторгалась в чужую жизнь. Но выбора не было. Несмотря на то что корабль оказался космической яхтой класса люкс со всеми удобствами, о которых можно было только мечтать, он не предназначался для перевозки такого количества людей. Однако это было единственное судно на орбите Трондхейма, которое более или менее подходило их целям, поэтому они его и взяли.
Их двадцатилетняя дочь Ро и Варсам, шестнадцатилетний сын, разместились в соседней каюте вместе с Пликт, которая, являясь лучшим другом семьи, одновременно выполняла роль их воспитателя. Обслуживающий персонал яхты, решивший отправиться с ними (нельзя же было всех уволить и бросить на Трондхейме), занимал остальные две каюты. Мостик, столовая, камбуз, гостиная, каюты — все судно было заполнено людьми, старающимися сдерживать накапливающееся раздражение и не взрываться по каждому поводу.
В коридоре, впрочем, никого не было видно, и Джакт уже успел пришпилить к двери записку:
Не беспокоить под страхом смерти.
И подпись: Владелец судна.
Валентина открыла дверь. Джакт опирался о косяк изнутри; от неожиданности Валентина даже тихонько вскрикнула.
— Как приятно узнать, что лишь при виде меня ты кричишь, от удовольствия.
— От страха.
— Заходи же, моя милая бунтовщица.
— Вообще-то, знаешь ли, владелица судна — я.
— Что принадлежит тебе, принадлежит и мне. Я женился на тебе исключительно ради твоего состояния.
Она зашла в каюту. Он прикрыл дверь и защелкнул замок.
— Вот, значит, как? — спросила она. — Стало быть, я для тебя что-то вроде недвижимости?
— Небольшой клочок земли, который я могу боронить, засевать и с которого потом соберу урожай — все в свое время. — Он протянул к ней руки, и она шагнула ему в объятия. Его ладони скользнули по ее спине, остановились на плечах. Его руки всегда очень нежно держали ее, никогда не сдавливали, не сжимали.
— Наступила поздняя осень, — прошептала она. — Скоро придет зима.
— Стало быть, опять пришло время боронить, — отозвался Джакт. — Или, может быть, развести костер и попытаться согреть старую хижину перед наступлением холодов?
Он поцеловал ее, словно в первый раз.
— Если бы ты сегодня еще раз предложил мне выйти за тебя замуж, я бы сказала «да», — зажмурилась Валентина.
Они повторяли друг другу одни и те же слова много-много раз. И все-таки улыбались при этом, потому что каждый раз говорили правду.
* * *Оба судна почти завершили свой танец в пространстве, описывая огромные петли, слегка поворачиваясь на месте, — наконец они встретились и соприкоснулись. Миро Рибейра наблюдал за происходящим с мостика космического корабля, плечи его ссутулились, голова откинулась на спинку кресла. Всем остальным эта поза показалась бы неестественной. На Лузитании мать, увидев его сидящим так, обязательно бы подошла и начала суетиться, настаивать, чтобы он позволил ей подложить подушку: ведь ему будет удобнее. Она, казалось, так и не поняла, что только в этой на вид неловкой позе, сгорбившись, он без каких-либо усилий может держать голову прямо.
