Орсон Кард - Ксеноцид
— Джакт, мы почти на полпути от цели. Нужно немножко потерпеть. Во время ежегодных плаваний за миш-мишем нам приходилось сдерживаться и дольше.
— Почему бы не повесить на дверях табличку «Не входить»?
— С таким же успехом ты мог бы написать: «Осторожно, двое голых стариков пытаются вспомнить прошлое».
— Я не старик.
— Тебе уже за шестьдесят.
— Если старый солдат все еще может распрямиться и отдать честь, я разрешу ему участвовать в параде.
— Никаких «парадов» до самого конца полета. Осталось максимум две недели. Мы встретимся с приемным сыном Эндера, а затем возьмем курс обратно на Лузитанию.
Джакт подался назад, напряг руки, вылез из кабинки и выпрямился в полный рост — коридор был одним из немногих уголков на судне, где ему удавалось это. Весь процесс сопровождался громкими стонами.
— Ты скрипишь, как ржавая дверная петля, — заметила Валентина.
— Сама не лучше. Я слышал, как ты охаешь и ахаешь, вылезая из-за своего стола. Так что в этой семье не один я дряхлый, плешивый, жалкий старик.
— Проваливай, мне надо транслировать эссе.
— Я привык к тому, что во время плавания постоянно чем-то занят, — пожаловался Джакт. — А здесь все делают компьютеры, и никакой тебе качки, самого захудалого шторма.
— Почитай книжку.
— Ты начинаешь беспокоить меня. Хорошо работая, Вэл плохо отдыхает и постепенно превращается в злобную старую ведьму.
— Каждая минута, что мы тратим здесь на разговоры, равняется восьми с половиной часам реального времени.
— Наше время на этом корабле так же реально, как и время там, за бортом, — усмехнулся Джакт. — Иногда мне хочется, чтобы друзья Эндера, пролагая нам курс, не задумывались, возможна с нами связь или нет.
— Между прочим, это занимает чертову уйму компьютерного времени, — заметила Вэл. — До настоящего времени только военным разрешалось поддерживать связь с кораблями, идущими на скорости, близкой к скорости света. Если друзьям Эндера удалось обеспечить мне связь, я просто обязана воспользоваться ею.
— Ты делаешь это вовсе не потому, что кому-то чем-то обязана.
Справедливое замечание.
— Джакт, если я пишу каждый час по статье, это означает, что до человечества труды Демосфена доходят только раз в три недели.
— Но ты в принципе не можешь выдавать по статье каждый час. Ты спишь, ты ешь.
— Ты говоришь, а я слушаю. Джакт, убирайся.
— Если б я знал, что, спасая планету от уничтожения, я вновь стану девственником, никогда бы на такое не согласился.
Он шутил, но в шутке была доля правды. Решение покинуть Трондхейм было нелегким для всей ее семьи, даже для нее самой, а ведь скоро она снова увидит Эндера. Дети уже выросли или почти выросли; они отнеслись к полету как к увлекательному приключению. Они не связывали свое будущее с каким-то определенным местом. Ни один из них не стал моряком, как отец; все выбрали научную карьеру и теперь, как их мать, жили беседами и размышлениями. Они могли вести подобный образ жизни где угодно, на любой планете. Джакт гордился ими, но в то же время был чуточку расстроен, что традиция его семьи, вот уже семь поколений связанной с морями Трондхейма, на нем и закончится. А сейчас, ради нее, ему самому пришлось отказаться от моря. Покинуть Трондхейм для Джакта означало конец всему, и он никогда не думал, что она осмелится просить его об этом, но она обратилась к нему, и он без малейших колебаний согласился.
Может быть, когда-нибудь он вернется, и океаны, айсберги, штормы, рыбы, дорогая сердцу зелень летних лугов будут ждать его. Но команды его не станет, собственно, ее уже не стало. Люди, которых он знал лучше, чем собственных детей, чем собственную жену, — все они уже постарели на пятнадцать лет, а когда он вернется, если вернется вообще, минет еще сорок лет. На кораблях будут плавать их внуки. Они даже не вспомнят о Джакте. Он будет чужестранным судовладельцем, пришедшим с неба, а не моряком с запахом и желтоватой кровью скрики на руках. Ему никогда больше не стать одним из них.
И когда он жаловался, что она не обращает на него внимания, когда он подшучивал над тем, что они за весь полет еще ни разу не уединились, в этом крылось нечто большее, нежели просто желание, обуревающее стареющего мужа. Понимал он, что кроется за его словами, или нет, но она ясно различила истинное значение шуток: «Ради тебя я отказался от столького, и неужели ты ничего не можешь дать мне взамен?»
И он был прав: она обходилась с собой куда более нетерпимо, чем требовала ситуация. Она приносила больше жертв, чем диктовала необходимость, и требовала от него того же. Дело было не в том, сколько обличительных статей напишет Демосфен за время полета. Куда важнее было, сколько людей прочтут и поверят написанному ею, сколько из них потом задумаются, начнут говорить и действовать как враги Звездного Конгресса. Возможно, очень важную роль играла надежда, что кое-кто внутри бюрократической элиты самого Конгресса, благодаря ее эссе, вспомнит о человечности и тем самым внесет раскол в доводящие до сумасшествия своей казенностью и холодностью ряды. Наверняка кое-кто, прочитав труды Демосфена, изменится. Немногие, хотя, может, и этого достаточно. И тогда, может быть, Звездному Конгрессу воспрепятствуют стереть с лица Вселенной Лузитанию.
Если же нет, она, Джакт и люди, которые стольким пожертвовали, покинув Трондхейм, достигнут Лузитании как раз вовремя, чтобы развернуть корабль и спасаться бегством или быть уничтоженными вместе с остальными обитателями планеты. Так что не стоит винить Джакта, что он хочет больше времени быть с ней. Это полностью ее вина, это она уперлась в своем решении каждую свободную минуту проводить в кропании пропаганды.
— Значит так: ты повесишь на двери табличку, а я приду и проверю, не уединился ли ты там с кем-нибудь еще.
— Женщина, ты заставляешь мое сердце трепетать, подобно подыхающей камбале, — ответствовал Джакт.
— Ты так романтичен, когда начинаешь изъясняться как рыбак, — улыбнулась Валентина. — Вот уж дети посмеются, прознав, что ты не смог продержаться и трех недель, чтобы не подкатить ко мне с неприличным предложением.
— У них наши гены. Даже когда мы разменяем второе столетие, и тогда им придется запирать нас в разных комнатах, чтобы мы вели себя пристойно.
— Я разменяла уже четвертое тысячелетие.
— Когда, о, когда же мне ждать вас в покоях, моя Древнейшая?
— Когда я закончу передавать статью.
— И сколько времени это займет?
— Немного, если ты наконец уберешься и оставишь меня в покое.
Глубоко вздохнув, скорее притворно, чем в тоске и отчаянии, он понуро побрел по выстланному ковром коридору. Мгновение спустя там, где скрылся Джакт, что-то загремело, и она услышала, как он громко заорал от боли. Само собой, в очередной раз притворяясь: в первый же день полета он случайно ударился головой о металлическую балку и с тех пор начал проделывать это специально, смеха ради. Конечно, вслух никто не смеялся. Семейная традиция не позволяла смеяться, когда Джакт откалывает очередную шутку, но Джакт вовсе не относился к числу людей, которым требуются внимание и одобрение окружающих. Он был сам себе зрителем; ни один мужчина не сможет стать моряком и всю жизнь вести за собой людей, не обладая чувством независимости. Насколько Валентина знала, она и дети были единственными людьми, в которых он позволил себе нуждаться.
И все равно даже к ним он был не настолько привязан, чтобы навсегда распрощаться с бурной рыбацкой жизнью. Он отсутствовал дома днями, неделями, а иногда и месяцами. Сначала Валентина не раз отправлялась в плавание вместе с ним, в ту пору они и минуты не могли провести друг без друга. Но спустя несколько лет голод любви уступил место терпению и вере; когда он уходил в рейд, она погружалась в исследования и писала книги, а когда он возвращался, посвящала время только ему и детям.
Дети порой жаловались: «Вот бы папа вернулся домой, тогда бы и мама вышла из своей комнаты и поговорила с нами». «Я была не лучшей матерью, — подумала Валентина. — Чистая случайность, что дети выросли такими хорошими людьми».
Статья зависла над терминалом. Остался последний штрих. Под текстом, прямо по центру, она поместила курсор и напечатала имя, под которым увидели свет все ее предыдущие работы: Демосфен.
Это имя придумал для нее старший брат Питер, когда они были совсем детьми, пятьдесят лет… нет, три тысячелетия тому назад.
При одной мысли о Питере она напряглась, внутри у нее все похолодело и вместе с тем обдало жаром. Питер, злобный, жестокий человек, чей ум был настолько утончен, коварен и опасен, что он управлял ею, когда ей было каких-то два годика, а когда ему исполнилось двадцать, он управлял уже всем миром. Когда они были еще детьми и жили на Земле, в двадцать втором веке, он изучал философские труды великих людей прошлого и настоящего, и не просто ради того, чтобы овладеть их идеями — это он схватывал на лету, — а чтобы научиться изъясняться так, как они. Проще говоря, научиться выражаться как взрослый. Когда ему наконец удалось это, он обучил тому же Валентину и заставил ее писать под псевдонимом Демосфен демагогические статейки на политические темы. Сам же принялся за возвышенные мудрые эссе, выбрав себе имя Локи. Затем они запускали работы в компьютерные сети и таким образом через несколько лет проникли в святая святых политики.
