Виталий Вавикин - Блики, силуэты, тени

Создатель указал ему на магазин сексуальных игрушек.

— Причем здесь кнут?

— Кому-то нравится.

— Кому может нравиться подобное?

— Но ведь в твое время кому-то нравились твои пейзажные романы о коралловом рифе.

— Пейзажные романы — дерьмо. Но я не могу понять, как можно заниматься сексом и пороть кого-то кнутом.

— Может быть, тебе понравится заниматься сексом, когда будут пороть тебя?

— Фу!

— Тогда относись к этому как к атрибуту. Многим нравится не боль, а сама идея. Понимаешь?

— Не знаю.

— Ну не спеши. Еще поймешь. У нас впереди долгий путь.

И снова Дайна Коэн. Сол Киссинджер встретил ее на концерте Дженис Джоплин, куда притащил его Создатель. Встретил и не поверил своим глазам. Дайна была под кайфом и долго упрашивала Киссинджера принять экстази. Он отказывался ровно пять минут, затем мир вздрогнул, изменился, заплясал россыпью цветов и иллюзий.

Потом были новые путешествия втроем, много пива, марихуана вместо сигарет и мескалин по субботам. После мескалина к Киссинджеру всегда приходил бог кораллов и угрожал забрать его в свое царство.

— Не хочу становиться кораллом! Только не снова, нет! — кричал Киссинджер, убегая в пустыню.

— Какого черта ты говоришь о кораллах? — спрашивала его после Дайна.

— Он написал три пейзажных романа о кораллах, — хихикал Создатель.

— Что такое пейзажный роман?

— Это когда выходишь на берег и пишешь о том, что видишь. Сол писал о кораллах и о том, что с ними происходит.

— А что с ними может происходить?

— Ничего.

— О чем же тогда книги?

— Ни о чем. — Создатель запрокидывал голову и громко хохотал.

— Ты правда писал всю эту муть? — спрашивала Дайна Киссинджера.

— А еще мне нельзя было читать старые книги и смотреть спортивные передачи.

— Почему?

— Потому что я слишком молод.

— Тебе же тридцать лет.

— Тридцать три.

— Ты меня разыгрываешь.

— Сейчас мне самому начинает казаться, что все это был один безумный розыгрыш.

В эти моменты Создатель переставал хохотать и выл на луну, почему-то считая, что это выглядит весьма забавно.

Ребенок. Ребенок Дайны Коэн и Сола Киссинджера. Он не воспринимал его серьезно, пока сам не взял на руки. Это случилось на автостраде, когда они ехали на один из очередных концертов рок-знаменитости, которые так любили Создатель и Дайна, да и Киссинджер уже начинал любить.

Схватки начались внезапно. Дайна выругалась и велела Киссинджеру сворачивать. Факт родить ребенка на обочине дороги ее не беспокоил, куда больше брани с ее стороны было по поводу того, что она пропустит концерт. Потом был час безумия и криков. В своем мире Киссинджер никогда не видел, как рожают женщины, даже не слышал о том, как это происходит, да если бы и знал, то там все равно все было иначе. Не так, как здесь.

— И не вздумай убежать! — заорала на него Дайна. — Это и твой ребенок. Понимаешь?

Киссинджер не понимал, не хотел понимать, не мог представить, что заставил эту девушку так страдать. В какой-то момент он начал ненавидеть себя за все те минуты, часы вожделенных ласк, которые провел в объятиях Дайны. Неужели в этом мире нежность стоит так дорого? Киссинджер стиснул зубы, пытаясь придумать, как причинить себе вред, как расплатиться перед своей совестью за эти причиненные другому человеку страдания.

— Иди сюда и дай мне свою руку! — велела Дайна.

— Я не могу.

— Хочешь, чтобы я встала и пришла к тебе?

Создатель велел ей тужиться, и она снова закричала.

— Сол, сукин ты сын, я ведь правда сейчас встану и приду к тебе.

Киссинджер зажмурился и полез в фургон. Внутри пахло потом и кровью. Он старался не обращать внимания на этот запах, но пустой желудок сжимался снова и снова, заполняя рот желчью.

«Это самый большой кошмар в моей жизни, — думал Киссинджер. — Самый большой кошмар».

Но потом Создатель передал ему младенца, и Сол подумал, что это, возможно, будет самым лучшим днем из всех, которые были или еще будут.

Но мир уже вращался перед глазами. Мир менялся. Становился лучше, чище. Мир, который был знаком Киссинджеру с рождения. Но в этом мире не было Дайны. Не было их ребенка и не было жизни.

— Нет! — закричал Сол Создателю. — Верни меня обратно. Я не хочу быть здесь. Не хочу!

Но Создатель покинул его. Остался лишь остров в Тихом океане да коралловый риф.

Киссинджер вернулся в свой стерильный, мертвый дом, где сам начинал чувствовать себя мертвецом. Вернее, не мертвецом, а каким-то тупым, бездушным механизмом в сложном строении этого бессмысленного мира. Словно все люди здесь просто забыли, кем они являются на самом деле. Словно они осознанно умерщвляют сами себя. Издеваются над собой всеми этими запретами и правилами. И дело было вовсе не в алкоголе и наркотиках, не в рок-звездах и беснующихся толпах, среди которых ты можешь почувствовать себя частью Вселенной, нет. Дело было в простых чувствах, которые индивидуальны у каждого человека. Их невозможно подделать, невозможно привить и невозможно предвидеть. Они вращают мир, вращают человеческую Вселенную. Добрые или злые, плохие или хорошие — неважно. Но их нельзя вычеркивать из жизни, из бытия. Без них все это просто не имеет смысла. Вся эта жизнь. Весь этот рай, где даже ангелы падают с небес, устыдившись всей этой стерильности.

Киссинджер подошел к столу, где стояла старая фотография в деревянной рамке, которой раньше никогда не было здесь, но фотография была ему знакома. На ней был изображен желтый «Фольксваген» с нарисованным черной краской трезубцем мира, а на месте пассажира сидела Дайна Коэн с ребенком на руках и улыбалась в камеру. Под фотографией была записка. Почерк был знаком. Почерк Создателя. «Сделай что-нибудь настоящее», — просил он. А рядом лежала кипа чистых белых листов и старая шариковая ручка, которыми давно не пользовались. Сол Киссинджер долго смотрел на фотографию, затем сел за стол и начал писать.

Он не знал, сможет изменить этот мир или нет. Не знал, нужна ли этому миру его история. Его последняя история ужасов в этом мире. Но он не мог остановиться. Не мог следовать предписанным законам. И если для кого-то окровавленный новорожденный ребенок представлялся кошмаром, то Сол видел в этом самое светлое и чистое из того, что встречалось ему за всю жизнь. Как, впрочем, и все те запрещенные ныне слова, поступки, фильмы, которые он успел посмотреть, концерты, которые посетил. Все это пахло настоящей жизнью. И никто уже не мог заставить его поверить в обратное.