Дмитрий Володихин - Мастер побега

В плечо Рэму ударила оглушительная боль. Словно плечо его – пивная бутылка, и какой-то злодей со всего маху ударил по бутылке молотком. Ему показалось, что плечо его звоном разлетелось вдребезги. Потеряв от боли зрение и слух, он рефлекторно согнулся и вновь разогнулся, ударившись черепом о твердую поверхность. Вой вырвался из Рэмова горла.

Какое-то время он не понимал ничего из происходящего вокруг. Потом реальность вернулась к нему рывком. Оказывается, прошло не столь уж много времени.

– …чем я его кормить буду?

– Послушай, ты, кончай булькать! Вот тебе сала, – с этими словами Толстый вынул из кармана шинели шматок, обвернутый чистой тряпицей, – Сменяй на крупу. Харчуйся сама и ему давай. Потом еще дадим, не беспокойся, только сбереги нашего товарища… А не сбережешь, я тебе вот в эту самую башку лично пулю положу.

Он приставил медсестре револьверное дуло к переносице. Но она только смотрела на Толстого холодно и презрительно. Во всяком случае, Рэму казалось, что именно презрительно, – как следует разобрать он не мог, перед глазами плыло. К тому же темно, окна-то закрыты ставнями… Зато он отлично расслышал, как женщина сказала Толстому, когда он отвел револьвер:

– Мне срать на тебя, на твою пушку и на твое сало. Просто мне положено заботиться о больных и раненых. И я буду заботиться, хоть трава не расти. Даже о таких уродах, как вы все.

– Мое дело предупредить, – ответил ей Толстый. – Всё, мужики… то есть, бойцы, уходим. Всё!

И на прощание крепко сжал Рэму руку.

– Дождись, брат. Хрен бы мы без тебя хлеб спасли…

Рэм хотел было ответить, но слова давались ему с трудом. Он еле шевелил губами, всякий осмысленный звук мог обернуться в его устах стоном или хрипом Он только услышал, как бухнула дверь приемного покоя, потом вторая – входная, как заскрипели под солдатскими сапогами приступки. Стало тихо.

Женщина склонилась над ним. Пахнет от нее табаком. Кажется, ей лет тридцать пять. Тоненькая, словно цветочный стебель. Волосы острижены коротко. Лица не разглядеть. Голова кружится, реальность идет волнами, где тут разглядеть лицо?

Теплая влажная материя ложится ему на грудь и медленно-медленно перемещается туда, где больно, туда, где больнее всего. На Рэма накатывает чернота Кажется, он опять принимается стонать. Или нет?

– Цыть! Терпи. Надо раны тебе обработать, – сварливо говорит ему женщина. Голос у нее глухой, грубоватый, мужицкий. Но руки – ласковые, осторожные.

– Как тебя… – язык заплетается.

– Меня зовут Тари. А теперь заткнись.

Он пытается сказать, что его зовут Рэм. Неудобно как-то: женщина, надо представиться… Но медсестра кладет ему ладонь на рот и произносит сухо, зло:

– Я же сказала, заткнись! Тебя зовут ублюдский комиссар, я знаю.

Больно! Больно!

И холодно.

Он так устал!

Но какого хрена цепляться за эту жизнь? Что у него в этой жизни? Даны у него нет. Даны вообще нет… Говорить не о чем. Думать – и то не о чем. Кругом мгла и холод. Хотел писать про старые времена? Восхищать и учить людей? Никому ни рожна теперь не нужно! И лучше бы тебе спокойно сдохнуть в тупой провинциальной халупе, в уездной больничке, рядом со злой стриженой бабой. Отдохнешь хотя бы… Отоспишься…

Но до чего же холодно!

Он уже мало соображал, только чувствовал: в больничке не топлено. Вернее, когда-то давно, скорее всего прошлой ночью, тут топили, но от печного щедрого тепла почти ничего не осталось. И теперь приемный покой – просторное помещение, скверно освещенное огнем керосинной лампы, – высасывал тепло из его плоти…

Как холодно…

Жизнь уходила из его тела вместе с кровью и теплом.

Бац! Пощечина!

Крепкая пощечина, уверенная, сердитая.

– Блестяще! Что, массаракш, за мужик пошел! Не мужик, а хиляк! Какие-то всё черви навозные, какая-то всё дохлятина.

Реальность толчками вернулась к нему. Кажется, он потерял сознание…

– Холодно… – пожаловался он женщине.

– Ничего. Пока терпи, потом будет тебе тепло. Спирта не проси, спирт у меня только наружно, и пьяниц я не терплю.

Еще она что-то там бормотала, бормотала…

Бац! Новая пощечина, гораздо крепче первой.

Ох, опять он попытался уйти, и опять женщина его вернула Кошачий глаз керосинки всматривался в его Аушу. Боль почти не ощущалась. Тело просто устало чувствовать боль и стало ее игнорировать. По всей видимости, она никуда не ушла, эта боль, но ей нынче никак не пробиться к нему, она запуталась в волокнах ледяной ваты. Ведь внутри него идет снег…

Бац! Опять пощечина. И омерзительный запах у самых ноздрей.

Медсестра с громким гневным звуком ставит склянку с нашатырем на столик.

– Не наглей, комиссаришка! Ты от меня не уйдешь. Даже не пытайся. Тебе нельзя терять сознание, и я тебе не дам терять сознание, ясно?

Бац!

– Глиста очкастая!

Бац!

Бай!

– Всё. Сейчас ты уже не убежишь. Потому что будет больно. Так больно, что ты примешься орать. Ничего, ори.

И он послушно заорал. Чем она ему обеззараживала раны, как она останавливала кровь, Рэм не знал. Но он едва сдерживался, чтобы не вмазать ей кулаком в скулу. Сука какая! Да разве можно так больно?! О-о! А-а-а!!!

– А-а-а-а-а!!!!!

– Блестяще. Хорош. Можно перевязывать, – разговаривала она не с ним, а собой.

Тари ловкими движениями ворочала его, тяжеленного мужика, оплетая бинтами. Иногда ругалась. Иногда повелевала, на какой бок, куда ногу, где руку…

Потом она приказала податься влево. Чуть влево, еще чуть, да не переворачиваться, урод! Так, так, готово.

Покатила его на передвижном медицинском столике куда-то.

Ох, теплее… Как хорошо. Печка рядом? Оказывается, она еще теплая… Он даже пощупал щербатую штукатурку, и подушечки пальцев приняли от камня частицу жизни, переданную ему раскаленными углями.

Тари накрыла Рэма одеялом.

– Сейчас ты заснешь. Если проснешься, будешь жить. Если не проснешься, сдохнешь. Но я за тобой пригляжу, чтобы не сдох. Мне нравятся живые. Даже если это такие живые, как ты.

– Спа-си-бо.

Молчит. Подтыкает одеяло, забирая у холода щели – пути к его коже.

– Ме-ня… зо-вут… Рэм.

Молчит.

* * *

– Одевайся! Слышишь ты?

На бок ему шлепнулись солдатские форменные портки с запахом другого человека, а на задницу – гимнастерка.

Рэм осторожненько, сберегая тело от болей, угнездившихся тут и там, вылез из-под одеяла и сел на постели.

– Чье это?

Тари посмотрела на него с ухмылкой.

– Трупово, комиссар. В предтрупном состоянии парня звали Скелетом. От него тебе досталась шинель, тряпки, кроме исподнего, и кисет с табаком, который я конфисковала по законам военного времени. От себя самого ты унаследовал офицерские штучки-дрючки из хрустящей кожи, бинокль, планшет. И еще целую кучу рваного тряпья, всё в крови. Годится оно только на одежки для огородного чучела. Тебе оставили револьвер с полным барабаном, но его я от греха убрала подальше, пока ты тут метался в бреду…