Дмитрий Володихин - Мастер побега

– Не знаю… – пожал плечами Толстый. – Он у нас хорошо чует настоящую большую силу. Не знаю, парень.

В этот момент на место тертого дельца Толстого явился свой мужик Толстый, простой и без претензий к боевым товарищам, такой уж он человек:

– А хорошо ты с пушкой придумал. Не зря про тебя Дэк говорит: голова, мол, профессор наш малолетний…

Рэм кивнул. Удачно. Разумеется. Жаль, что без этого не обошлось.

Когда состав с Продбригадой прибыл на узловую станцию, никакое начальство их тут не встретило.

Полуденное время, а уездный центр словно вымер! Ни баб, ни детей. Собаки носятся по опустевшему рынку да дедки копаются на огородах. Что им сделается? Конечно, их предупредили вместе с прочими: повстанцы едут! Но им сто лет в обед, им помирать, так чего ради станут они ценить свои замшелые жизни?

В старинном здании уездной управы должен был заседать местный революционный совет, но избрали туда людей случайных и смирных, а потому заседал он или не заседал, а проку для города никакого от него не было.

Зато на втором этаже местной гостинички собирались трое купеческих старшин, трое ремесленных, а с ними отставной майор – глава городской милиции, она же «самооборона». Эти-то семеро старейшин, как подсказали Рэму, и ворочали всеми главными делами на день тележного езду окрест. Толстый, по совету Рэма, отправил к ним Таача. Сержант, по его словам, произнес перед отцами города речь: Повстанческой армии помочь надо, ибо она теперь – новая власть и революционный порядок. Старейшины покивали, и ближе к вечеру на привокзальной площади материализовалось шесть мешков с крупой. «Издеваются!» – уяснил Толстый. «Разобраться с каждым гадом конкретно, выкурить, если надо, из дома, а дом спалить. Парочку самых несговорчивых подвесить высоко и коротко», – лениво посоветовал ему Таач. Командир брезгливо поморщился. «Можно бы, только начать хотелось бы с другого». И тогда Рэм вызвался решить дело иначе. Он опохмелил бывшего комендора с эсминца «Гром» и указал ему цель. Артиллерист недрогнувшими руками положил снаряд ровно посреди собачьей свадьбы, шагов за двадцать от входа в гостиничку. Потом Рэм в одиночку посетил старейшин. Когда он шел туда, разные мысли лезли ему в голову. «Могут и пристрелить… Лишь бы не разбежались… Какие слова им сказать? Как-нибудь красиво: те, кто не желает понимать революционной необходимости, встретится с революционным правосудием… Пойдет? Тьфу, похабель цветистая…» Добравшись до гостинички, он посмотрел в глаза тем пятерым, кто не струсил, и на ум ему сейчас же пришли самые верные слова: «У вас один час. Время пошло». Часа не понадобилось. Груды продуктов образовались на том же месте, что и прежние шесть мешков, много раньше назначенного срока А рядом с ними возник и главный купеческий старшина Он запалил курево и сказал, обращаясь к Толстому, которого в один миг распознал как старшого: «Грузите. А как загрузите, так я хочу услышать, что обиды никакой с вашей стороны нет и город вы не тронете». С тех пор стоит близ поезда, ждет.

…Толстый, жаждавший продолжения разговора, зашел с другой стороны:

– И твою Дану тоже хонтийцы сгубили… Она-то при чем! Молоденькая женщина, ни в чем не виновата, а ее… заодно с отцом. Ну кто такие после этого хонтийцы?!

– Закрой рот.

– А что? Что такое? Я ж на твоей стороне.

– Просто закрой рот, не желаю об этом разговаривать.

Три недели назад по радио сообщили: честные и преданные друзья Трудпартии осуществили на территории Хонти «акт очищения от гнусной монархической заразы». Расставаясь с темным имперским прошлым, они в один день взорвали виллу, на которой жило семейство Фаар, и еще две столичные квартиры, где обитали отпрыски императорской династии. «Ныне земля Хонти продезинфицирована!» – восторженно сообщил столичный комментатор. А потом хонтийское правительство расстреляло сорок человек своих красных. Они там, кажется, вообще в жестоком кризисе, на грани собственной маленькой гражданской войны…

Вроде бы отомстили убийцам Даны, но какой Рэму толк от их мести? Дану не воротишь. Вся жизнь его пришита была к ожиданию чуда – встретиться с ней, вернуть ее! – словно пуговица к рубашке. Когда рубашка сгорела, есть ли польза в уцелевшей пуговице? Случайная, ненужная вещица, можно сказать, бросовая. Ни смысла в ней, ни пользы.

С тех пор душа Рэма оцепенела Там поселилась стужа, и она выморозила Рэма так, что он сделался каменным. Ходит, говорит, дело делает, даже с Дэком иногда спорит… а внутри – заиндевевший булыжник. Не осталось ничего важного. Не за что на свете цепляться. Только холод, холод, кругом один холод…

– Я просто хочу от тебя одного, мужик. Когда прижмет… хотя бы когда прижмет, не зассы быть с нами. Лучше нам держаться вместе, вот увидишь.

И хотел было Рэм послать его подальше – ну какие интриги между своими, зачем? – а потом на всякий случай сказал:

– Я подумаю…

…Кровь стекала по животу ниже, ниже, давно миновала колени, и, кажется, ею начали пропитываться портянки.

– Давай, братишка, держись, братишка, давай, не засыпай, сдохнешь ни за понюх, ну что ты, мы уже рядом, сичас тебя дохтуры выташшат… Ну! Капрал, встряхнем-ка его!

– Не… надо… – едва выдавил из себя Рэм.

– Шо?

– Не надо, он сказал! – рыкнул Толстый. Он в одиночку волок на себе Скелета, жилистый хрен, пыхтел, едва переставлял ноги, но все-таки волок и волок.

– Вот она, я ж помню, туточки она была, больничка наша…

Толстый поднял голову, глянул и заорал:

– Ты, баран холощеный, куда ты привел нас, кровососина?! Эта сраная халупа – больничка? Да я тебе башку оторву аж по самые яйца, Свистун!

Бревенчатая развалюха на самой окраине города. Дальше – только нераспаханные и незасеянные по военной поре поля да накипь леса по кромке окоема. Покосившийся забор. Окна глухо забраны ставнями. Сбоку – пустырек на месте сгоревшего дома. Грунтовая убоина под ногами, да разбитые остатки деревянной мостовой, большей частью утопшей в грязи.

Рэм застонал. Не удержался. Очень не хотел показывать, до чего ему худо, но все-таки не удержался.

– Толстый… тут вот… добралися…

– Ма-алчать! Какой я тебе Толстый, а, капрал?

– Ну, извини, непривычно по первости-то… Товарищ прим-лейтенант, короче, дошшечка висит на двери, вся грязью изгвазданная… не разбери-пойми чего, но вот есть тут буковки посередке: больничка, точно больничка уездная! Не врал Свистун, хоть и дерьмоглот.

Рэму на лицо падала ледяная белая вата. Волоконца ее не хотели таять. Поддавались, конечно, таяли, только медленно. Очень медленно. Наверное, мало оставалось в его теле горячей жизни.

Холод лип к Рэму. Лез в прорехи расползающейся офицерской шинели – недолго же пришлось ее поносить! Забирался в левый рукав, холодя кожу по длинным кривым линиям струек, стекавших от плеча к ладони. Настырно ломился в правый сапог, у которого едва держалась дырявая подошва. Жизнь лилась из груди Рэма, из плеча и бедра.