Александр Громов - Крылья черепахи
– А, это ты, жук полосатый, – нагло зевает в трубку Мишка. – Ну и как тебе в «Островке», пишется?
– Мне в «Островке» так, – сдержанно отвечаю я, – что пузыри еще не пускаю, но скоро буду. Резной мостик помнишь? Снесен и уплыл, остров тонет, жрать нечего. Холодно, мебель жжем. Въехал? Да, тут у нас еще труп...
– Погоди, погоди, – бормочет Мишка и звучно прочищает горло. – Не понял: какой труп?
– Мертвый, блин!
Десять секунд Мишка Зимогоров усваивает информацию. Затем начинает орать, что это потенциальный сюжет, что он завидует моему приключению, из которого я впоследствии вынесу немало приятных воспоминаний, и все в таком духе.
А я мечтаю при следующей встрече отломать ему конечности. Или нет, лучше напроситься к нему на пьянку, остаться ночевать, а утром поглотить все оставленное на опохмел пиво. Из общения с людьми вроде Мишки вырастали великие инквизиторы.
– Кончай базар, – говорю ему я, а Мария Ивановна морщится от перлов современной изящной словесности. – У вас в Москве как – потопа нет?
Мишка говорит, что сейчас глянет в окно, а я думаю над моим «у вас». У вас в Москве... Вжился в местность, пустил корни. Еще дня три назад я сказал бы «у нас в Москве».
– Ручьи текут, сугробы тают, – рапортует Мишка. – Солнышко светит.
– И все?!
– Какой-то хмырь пиво пьет на ходу, сейчас под иномарку попадет... Не, не попал...
– Понятно, – бросаю я в трубку. – Ну пока.
– Погоди, а чего ты звонил? – интересуется Мишка, но я даю отбой и докладываю Марии Ивановне о полном благополучии в первопрестольной, несмотря даже на наличие в ней Мишки Зимогорова.
– Об этом надо всем рассказать, – немедленно оживает Мария Ивановна. – Пусть верят, что все в порядке. Паника, Виталий, нам совсем не нужна.
– Паники вроде и нет, – говорю я. – Так, унылость...
– В таких случаях, как наш, паника редко возникает сразу, ей нужно какое-то время, чтобы созреть...
Я пожимаю плечами, и тут нас зовут обедать.
* * *В рыбном бульоне плавает маленький кусочек щуки, ершиная голова с грустными белыми глазами и полтора чьих-то плавника.
– Не уха, – досадливо крякает Матвеич, шумно отхлебнув пойло. – Для ухи, едреныть, что надо? Кто сказал – картошка? С картошкой, едреныть, выйдет не уха, а рыбный супчик. Настоящая уха – это рыба, лук и специи, больше ничего. Лаврушка там, едреныть, перец горошком...
Просто удивительно, как быстро десять человек могут подъесть все запасы, не ощутив, однако, особой сытости. Хлеб нарезан прозрачными на просвет кусочками – по одному на едока. Столько же осталось на ужин, а с завтрашнего дня нам придется обходиться без хлеба и вспоминать «Любовь к жизни» Джека Лондона, который, в отличие от Мишки Зимогорова, Виталия Колорадского и большинства их общих знакомых, знал, о чем пишет.
Новость о столице принята благосклонно, но зловредный телевизор опять показывает всякие документальные ужасы: затопленные мосты в Париже, катер спасателей, плывущий по улицам Лондона, катастрофическое наводнение на Гудзоне, селевой поток в Перу и прорвавшую дамбы желтую Хуанхэ.
В Испании тонут Валенсия и Галисия. Жаль: испанцев я уважаю. Они придумали сиесту.
Зеваю.
– Ты что, спать собираешься? – осведомляется у меня Феликс.
– А разве есть работа? – ворчу я, забираясь под одеяло.
И почему-то вспоминаю своего недописанного Гордея Михеева, человека, гасящего звезды. Вот над текстом – это работа. А дрова собирать – это так...
– Ладно, спи.
* * *Дезертиров трое – стриженые первогодки, тощее пушечное мясо в грязном обмундировании. Видно, что на пути от Дурных земель им не раз приходилось падать ничком в пыль, пережидая опасность. Они блуждали в холмах, передвигаясь ночами и отсыпаясь днем, стараясь быть незаметными, как норные животные, голодали, маялись страхом, а этой ночью наконец решились пересечь долину и наткнулись на дом. Выдавив оконное стекло в лавке, они забрались внутрь и устроили пиршество, разом позабыв все страхи. Какие там страхи, когда здесь еда! Сколько угодно еды! И вода в бутылках самая разная. И сигареты, и спиртное!
Сквозь оконные занавески в спальню пробираются отсветы зарева над холмами. Проснувшийся муж трет глаза, перелезает через спящую жену и спросонок делает ошибку: спускается в лавку узнать причину шума, не прихватив с собой ружье, висящее на стене в гостиной. Когда он замечает чужих и наставленный на него ствол автомата, он глупо пытается отшагнуть, уже понимая всю бесполезность этого действия. Его заметили, он не вооружен и влип.
Так вот что его разбудило – лай собаки! Лай, а затем короткий предсмертный визг. Старый пес сделал, что мог, а он, хозяин, сплоховал.
На пыльных лицах – глаза затравленных животных, еще способных прыгнуть к горлу, если их прижмут к стене. Первую секунду дезертиры испуганы, и мужчина понимает: сейчас проще простого получить свинцовый веер в живот. У дезертиров один автомат на троих. Но этого совершенно достаточно.
– Хозяин – ты?
Мужчина кивает.
– Кто еще есть в доме?
– Они спят, – говорит мужчина, стараясь, чтобы голос звучал спокойно. – Не надо их будить. Что вам нужно: еда, питье, одежда, да? Берите и уходите.
– Возьмем, не сомневайся.
Они берут много больше, чем надо беглецам, доверху набивая рюкзак и два мешка. То, что им не подходит, летит на пол, туда же отправляется заскорузлое от пота обмундирование. Мужчина беспомощно смотрит на разгром. Преобразившись, дезертиры наивно надеются сойти за беженцев из Дурных земель.
– Деньги, папаша.
– В кассе.
Касса не заперта. До сих пор ее не от кого было запирать.
– И только-то? Еще есть?
– Больше нет.
– А не врешь ли ты, дядя? – с глумливым сомнением осведомляется дезертир. – Врать нехорошо.
Мужчина энергично трясет головой. Он не врет. Ему не очень жаль денег, он готов примирится с потерей части личных вещей и товара, но ему больно смотреть на разгром в своем доме. И он хочет только одного: чтобы это поскорее кончилось. Вы получили, что хотели, – так идите. И все снова станет хорошо. Как раньше. Почему вы не уходите?
По шоссе с оглушительным ревом катит танковая колонна – полк, не меньше. Сто двадцать машин крушат траками асфальт. В сизом мареве над колонной исчезают звезды. Дрожат стены дома, жалобно звякают оконные стекла. Обитатели дома привыкли к тому, что колонны чаще движутся ночами. Давно прошло время, когда это раздражало, мешая спать.
Но сейчас мужчина понимает: танковый грохот – отличный повод не оставить свидетеля. Никто не услышит выстрела.
– Проводи-ка нас наверх, дядя.
Мужчина топчется на месте. Как так? Ведь им же было сказано, что наверху спят, как они не понимают? Догадка обжигает: они все понимают...
– Ты что, тугоухий?
Вверх по лестнице. Все четверо, но один из них под прицелом. Направо – комната сына и детская. Там, разметав ручонки, спит дочь, и тайно поощряемый ею приблудный котенок, конечно же, опять забрался на подушку. Пожалуйста, не надо туда... Налево – гостиная. Беглый взгляд. Ничего интересного. Прямо – спальня.
О, это место достойно внимания!
Разбуженная женщина кричит, зовет на помощь того, с кем делила кров и растила детей. Под танковый рев все равно ничего не слышно, и ей зря забивают рот простыней. Дезертиры неслышно хохочут. Их слишком долго унижали, теперь их черед унижать других. Один, оседлав женщину, кулаком бьет ее по лицу – лежи смирно, стерва! Второй в нетерпении расстегивает ширинку. Смотри, дядя! Твоя жена еще не старуха, она еще вполне лакомый кусочек. Смотри!.. Что дергаешься, герой, – хочешь напасть? Попробуй. А пулю-дуру в печень не хочешь ли?
Мужчина знает: он должен прыгнуть. Сначала метнуться вбок, прочь от линии выстрела, потом вперед – и попытаться выбить оружие. Пусть это безнадежно, пусть это будет последний его прыжок. Пусть ухмыляющийся дикарь с автоматом только того и ждет. Но он должен – просто потому, что он мужчина. Мужчины, в отличие от трусов, очень просто устроены, их мысли прозрачны, их действия легко просчитываются заранее.
Прыжок!
И гром с молнией прямо над ухом. Дезертира с автоматом почему-то отбрасывает на кровать, где избитая плачущая женщина еще сопротивляется насильнику. Мягкая пуля из крупнокалиберной бельгийки, отдав энергию мишени, валит с ног и бизона, не то что двуногое животное.
Автомат падает на пол. Уцелевшие дезертиры, выбравшиеся из кровавой кучи-малы на кровати, не пытаются его подобрать. Выражение их лиц словно управляется тумблером: из глумливого – назад в затравленное, скачком.
Мужчина уже опомнился. Он подхватывает автомат. Грабителей он отпустил бы, но насильникам нет спасения.
– Не надо, папа.
Сын проснулся, все понял, тишком пробрался в гостиную, снял со стены незамеченное дезертирами ружье и нашел в шкафу патроны. Сыну не меньше отца хочется сполна рассчитаться с подлецами, но он умный мальчик. И он не испытал унижения, равного унижению отца.
