Андрей Лях - Реквием по пилоту
Постепенно, поглощая холостяцкий быт, возникало совместное хозяйство. Увы — несмотря на присущую ей душевную щедрость и готовность поделиться последним куском, Колхия оказалась хозяйкой скверной, а вернее сказать — вовсе никакой. Готовить она не умела и не любила, и ее представления о семейном очаге далее того что можно уложить в рюкзак, были крайне смутны и состояли в основном из рецептов «быстрого реагирования», а от служанки в доме Колхия отказалась наотрез. Такая же картина наблюдалась и в отношении уюта в доме: насколько Инга изыскивала и изобретала изощренный, почти экзотический дизайн, настолько же Колхия была равнодушна к виду своего местообитания. В денежном вопросе тоже творилось что-то непонятное: то на нее нападала невероятная скупость, то охватывала прямо-таки царская жажда расточительности. Зато Колхия показала себя истинным мастером, когда требовалось кормить и лечить животных; если же доходило до лечения собственных детей, на нее порой накатывала редкая беспомощность.
Многолетней привычки исчезать неведомо куда по первому зову, если вдруг на краю света надо было помочь кому-нибудь из бесчисленных друзей, она не утратила и утрачивать не собиралась, и в этой ситуации между ней и Звонарем пробежала, как ни странно, первая черная кошка. Странно, ведь и сам Звонарь был готов прийти на выручку когда угодно — но, во-первых, ситуации у друзей Колхии случались куда как менее крутые, а во-вторых, семью Гуго все же ставил на первое место. Да, трудно себе представить, но Звонарь мечтал о нормальной семейной жизни!
Но Колхия — и тут мы сталкиваемся еще с одной загадкой, — несмотря на то что любила и Звонаря, и этот дом, отнюдь не отдавала им приоритета. Встречи, музыка, поездки были для нее не менее, а подчас и более важны. Сказывалась ли привычка к вольной жизни, увлеченность ли — трудно решить. Ей было тридцать два, детям был нужен родительский кров и возможность учиться, и, с другой стороны, пока развивалась любовная эпопея, Гуго год почти не пил… Курьезно то, что дети чувствовали обстановку гораздо острее, чем мать; десятилетний Ричард, пробравшись к Звонарю однажды ночью, шепотом попросил его: «Гуго, не бросай нас…» Сталбридж не скандалил, даже не роптал, занимался с ребятами и был настроен держаться до последнего. Однако ситуация частенько приближалась к критической черте.
Итак, их союз был, несомненно, трогательным, поэтичным, но семьей так и не стал. Тем не менее важно сказать, что к тому времени, когда Гуго столкнулся с Эрликоном, никакого разрыва не было. Да, напряженность нарастала, но перспектива утеряна не была, даже когда Гуго снова начал попивать, Колхия стойко сдерживала его и боролась как могла. Случалось, они ссорились, она уезжала, в том числе и на свои выступления, — оставляла детей и Гуго, но это в их совместном житье считалось в порядке вещей. Последний ее уход оказался завершающим лишь в силу его трагического финала. Богу ведомо, сколько рыжая Колхия могла бы еще пропадать и возвращаться, а Звонарь — переживать, пить и писать музыку. Но все по порядку.
Да, по порядку. В то самое время, когда руководство «Дассо» размышляло, в какое пальто лучше нарядить Эрлена Терра-Эттина, на другом берегу речки Сены Рамирес Пиредра выкладывал перед Звонарем фотографии все того же Эрлена.
— Вот этот парень, — говорил Рамирес, шевеля шероховатые снимки точеными музыкальными пальцами. — Пилот, сейчас на соревнованиях в Стимфале. Если скажет лишнее, много нас ждет хлопот.
Гуго тоже перебрал свежие компьютерные отпечатки — Эрликон у Дворца музыки, Эрликон выходит из гостиницы, Эрликон просто на улице.
— Интересное лицо. Кто такой?
— Некто Терра-Эттин. Вышел на нас через Контору. Пока что в отключке, но, когда очухается, и у нас, и у Дедушки будет море неприятностей.
Здесь Пиредра ступал на очень тонкий лед — достаточно было Звонарю припомнить и сообразить, что речь идет о сыне легендарного Терра-Эттина, друга и соратника Скифа, как становились неизбежными весьма неприятные для Рамиреса объяснения. Но совсем обойтись без помощи Звонаря Пиредра не хотел: ему непременно нужно было впутать Гуго в эту историю, чтобы, в случае отсутствия взаимопонимания со стороны Скифа, во-первых, завязаться со вторым незаменимым человеком в организации и тем хоть немного подстраховаться, а во-вторых, при исходе уж и вовсе пиковом, подставить Звонаря и на этом выиграть по крайней мере сутки. К тому, чтобы все бросить к чертовой матери и унести ноги, Рамирес был уже практически готов.
Но, к счастью для Пиредры, Гуго был далек от имен прошлого, а в настоящем — от институтских дел; к тому же, в отличие от Рамиреса, знакомство разбойника с Диноэлом было довольно эпизодическим. Словом, в ту минуту Звонарь ничего не вспомнил. Однако инстинкт все же что-то ему подсказал, и Гуго недовольно спросил:
— Слушай, а не зря мы ввязываемся в конторские дела? Пусть бы Дед сам в своем ведомстве и разбирался.
— Нет его сейчас, в том-то и дело, а ждать нельзя, сам знаешь — Толборны за плечом.
На это Звонарь ничего не ответил, а только вытряхнул сигарету из пачки и стал разминать.
— Но в общем-то ты прав, — согласился Рамирес. — Контора — дело тонкое. Надо сделать так, чтобы комар носа не подточил. Никаких дров. Придумайте что-нибудь. У самолета, я там не знаю, шасси не вышли, аллергия шибанула, со шлюхами перегулял… изобретите. Трупа тоже не надо, на кой нам черт экспертиза. Не спешите, разнюхайте, проверьте охрану. Времени — до конца соревнований. Как отлетает, этот дух точно заговорит.
Вслед за тем Пиредра наговорил еще много всего, в том числе и разного вздора, сокрушался по поводу Инги, вспоминал былые дни и даже упрекал сам себя и каялся в былых ошибках, но Звонарь уже слушал его вполуха. На него, как все чаще бывало в последнее время, накатила глухая тоска, томительное предзапойное состояние. В такие дни ему хотелось забраться куда-нибудь подальше, в пустыню, в пещеру, в шкаф, похожий на гроб, втиснуться между камнями и никого и ничего не видеть. Почему? Гуго по старой привычке клял и винил во всех своих несчастьях Ричарда Длиннорукого Тратерского, что так круто обходился со Звонарем в молодые годы, и даже имя его разбойник вплетал в концовку самых навороченных ругательств, суля в горячую минуту адское пекло со сковородами и смолой.
Но дело, конечно, не в злобном регенте, просто душевное одиночество Звонаря дошло до такой безысходности, от которой не могли спасти ни работа, заполненная общением, ни творчество, ни любовь. В этом состоянии у Звонаря не было ни Инги, ни Колхии, лишь огненная стихия виски — все глушащая, уносящая все глубже, все дальше, и все сильнее становилось горькое чувство обреченности. Друзья, подруги — все оставалось за какой-то стеной, не соприкасаясь с метаморфозами разбойничьего духа. Думается, если бы Гуго решил вести дневник, то он получился бы сухим и безжизненным как бухгалтерский отчет.
Ну, а Ричард Тратерский горит, разумеется, в аду.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Стимфал, вторник, двенадцатое сентября, триста метров под землей, ангары «Транс интернешнл». Эрликон и Кромвель сошли с платформы у отметки 172 и направились в боковой тоннель, освещенный мертвенно-желтыми лампами.
— Летим без наклеек, — говорил Дж. Дж. — Стыдно. Не нарисует нам на боку молодое поколение «Пепси». Но претензий к Бэклерхорсту никаких. Он сделал все, что мог. Теперь вся дассовская шушера затаилась и ждет, когда мы свернем шеи. А мы тем временем пришли, и единственное, чего я не понимаю, это где Вертипорох.
Тоннель упирался в металлическую стену, сбоку от которой горели желтые цифры 10.04.
— Десять ноль четыре, — пояснил Кромвель. — Если кто-то не понял. Все очень мило, но куда делся наш пьянчуга?
В ответ стена дрогнула и, показав многослойность с золотым узором контактов, утонула в полу. Они вошли, и тут Эрлен внутренне обмер.
Ангар, арендованный «Дассо», был огромен — не меньше двух футбольных полей, в нем стояли два огромных горбатых самолета, и хищный нос первого нависал над самой Эрленовой головой, а стойка переднего шасси была выше его ростом, и, о боже, какая это была стойка! Три сочлененные между собой никелированные колонны, перевитые гидравлическими жилами в руку толщиной, украшенные тремя — тремя! — прожекторами. Эрликон вдруг вспомнил, как они вдвоем с Эдгаром да еще с киборгом-механиком без труда выкатывали на поле бедолагу НАТ-63. А здесь, кажется, залез бы с ногами в воздухозаборник. Эрлен, холодея, пошел вокруг. Темные чаши сопел глянули на него, как два черных тюльпана, сложное плетение их лепестков терялось во мраке зевов, но пилот знал, что, когда через них хлынет поток плазмы, эти провалы превратятся в две звезды, видимые и с земли, и из космоса.
Оттолкнувшись от концевого обтекателя бака, нахальным копчиком выпиравшего между сопел, он двинулся было назад, но тут же, впрочем, остановился. Левый вертикальный киль поднимался над ним, как самая высокая стена самого высокого зала; оглядывая ее широкое поле, испещренное узором головок винтов с крестообразной насечкой, Эрликон окончательно упал духом, у него мимолетно возникла и угасла безумная надежда, что они ошиблись ангаром, зашли не туда… Он любил маленькие изящные машины, ценил компактность и остроумие конструкций — дикая мощь этой горы металла действовала на него угнетающе. Но дело было не только в этом.
