Стефан Вайнфельд - Симпозиум мыслелетчиков

Корн пошевелил ногами. В комнате было светло, и сначала он подумал, что светит солнце. Но за окном шел дождь, и только стены горели ярким желтым светом.

— Прекрасно! — сказал Тельп. — Ты даже не представляешь себе, как я рад. Попробуй встать, — он подал Корну руку.

«Я могу двигаться, честное слово, могу двигаться», — подумал Корн, коснулся босыми ногами ковра и встал.

— Я не чувствую слабости, — сказал он.

— Так и должно быть. Вначале ты даже почувствуешь некоторый избыток сил, пока не привыкнешь.

— Не понимаю.

— Это довольно сложно, и все же так оно и есть. Помни, ты стал сильнее, наверняка сильнее, чем был раньше.

— Укрепляющее лечение?

— Нечто подобное, — Тельп улыбнулся, и Корн заметил, что хирург — его одногодка, а может, и моложе. Корн сделал несколько шагов по комнате.

— А лицо, как мое лицо?

— Хочешь себя увидеть?

— Да.

— Зеркало! — крикнул Тельп, хотя в комнате никого не было.

— Его принесут?

Тельп усмехнулся и показал на боковую стену. Часть ее теперь отражала внутреннее убранство комнаты, и, подойдя ближе, Корн увидел себя. Это было его лицо, может, немного изменившееся, но наверняка его. Сначала он не понял, какие же произошли изменения, потом сообразил: на лице не было морщин.

— Пластическая операция?

— Тебя пришлось немного подремонтировать, — Тельп опять улыбнулся. — Надеюсь, ты не в претензии?

— Конечно.

Корн смотрел на свое лицо, на коротко подстриженные волосы и на странный, переливчатый материал, плотно облегающий тело. Ни одной пуговицы. На Тельпе был костюм из такого же материала.

— Как его снять? — спросил Корн.

Тельп подошел и слегка потянул материал у шеи — он разошелся вдоль невидимого шва. Корн увидел свою грудь, исчерченную тонкими, поблекшими шрамами.

— А вы меня здорово искромсали…

— Да, но срослось, как видишь, отлично.

— Совсем не больно, — заметил Корн, показывая на шрамы. — Но вообще со мной было много мороки…

— Иначе и быть не могло. Ты — моя докторская диссертация, Корн.

— Докторская? Так серьезно?

— Серьезней некуда. Совершенно новое дело. Уникальная операция.

— Правда?

— Ты еще в этом убедишься. Во всяком случае, сейчас твой организм работает, как говорится, без перебоев. Понимаешь? На все сто, а то и на двести. У тебя впереди целая жизнь. Можешь стать даже космонавтом.

— Правда? Девушка говорила только о лыжных прогулках…

— Девушка?

— Та, с которой я разговаривал, когда проснулся.

— Кома.

— Это ее имя?

— Да. Она тебя курирует. Я только врач: операция, предварительные процедуры…

— Да. Наверно, у тебя масса пациентов. У Кар их всегда полным-полно.

— У кого?

— У Кар, моей жены. Ты же должен был с ней связаться.

— Да, конечно.

— Это она меня сюда поместила. У вас очень современная клиника.

Тельп некоторое время смотрел в окно на ветви дерева, качающиеся под порывом ветра, потом сказал:

— Одно ясно: своей жизнью ты обязан ей.

— И тебе…

— Моя роль, — замялся Тельп, — в определенном смысле вторична.

— Не понимаю.

— Мы еще успеем поговорить об этом. А теперь поешь. Первый настоящий обед после долгого периода искусственного питания. Ты рад?

— Еще бы.

— Сейчас подадут. Возможно, он покажется тебе несколько странным, но ты пока на диете.

Кори хотел было спросить, когда кончится изоляция, но в этот момент дверь открылась, въехал столик и запахло бульоном. Тельп пододвинул стул.

— Садись и ешь. Хочешь послушать музыку? Еще древние заметили, что музыка благотворно влияет на процесс пищеварения.

— Здесь есть радио? — Корн осмотрелся, но не увидел приемника.

— Только динамик. Что бы ты хотел послушать?

— Мне все равно, — Корн сел и расстелил на коленях салфетку. Динамик зашумел, послышались мелодичные звуки.

— Это ты включил?

— Я? Нет. Это автоматика, — сказал Тельп и вышел.

«Уж не слишком ли много здесь автоматики?» — подумал Корн, но потом принялся за еду и забыл об этом. Еще раз он вспомнил об автоматике после обеда, когда столик сам выкатился из комнаты, а дверь за ним сразу же закрылась. Корну захотелось посмотреть, что же происходит со столиком. Он подошел к двери и подождал, пока она откроется, но дверь так и не открылась.

Он вернулся, подошел к окну, взглянул на серое небо — надвигались сумерки. Потом лег и уснул.

Опять, как и в то злосчастное утро, он был на обледеневшем за ночь шоссе. Опять обгонял большие автобусы. На горизонте синели далекие горы. Обогрев работал уже несколько минут, в машине было тепло и, делая первые виражи, Корн насвистывал марш, который помнил еще с юношеских времен. А потом резкий поворот и странная спазма в желудке, когда колеса оторвались от поверхности шоссе. Он проснулся, чувствуя, как кровь стучит в висках. И услышал голос:

— …опять, опять неконтролируемые сны. Это недопустимо. Сколько раз можно повторять…

— Схема рекомбинации предусматривает эту фазу, — говорила женщина. Этот голос был ему знаком.

— Какое мне дело до ваших фаз! Это мой пациент.

Корн открыл глаза. Около кровати стоял Тельп. Больше никого не было.

— Он проснулся. Займитесь им. Я вернусь попозже.

Корн взглянул на дверь, но там не было никого. Тельп смотрел ему в глаза.

— Не так уж приятно видеть во сне кошмары? Но это пройдет! Потом у тебя будут нормальные сны, которых ты не будешь помнить.

— А она… почему она вышла?

— Кто? Кома? Вернется. Теперь ты будешь под ее опекой. Она следит за твоей адаптацией.

— Она психолог?

— И психолог тоже. Ну, что ж, я ухожу. Я пришел, потому что у тебя подскочило давление, участился пульс, и я решил узнать, что случилось…

— Знаешь что, с меня довольно, — сказал Корн.

— Не понимаю.

— Я сыт по горло этой изоляцией. Я чувствую себя здоровым, совершенно здоровым, хочу видеть родных, знакомых. Я хочу выйти.

— Скоро выйдешь.

— Уже слышал.

— А что ты хочешь услышать еще?

— Когда же я выйду?

Тельп внимательно взглянул на него.

— Пройдешь курс адаптации. Это отнимет дня два, три. Потом выйдешь и остальное будешь решать сам. Но эти несколько дней тебе придется побыть здесь. Ты взрослый человек, Корн.

Около двери Тельп еще раз обернулся, взглянул на Корна и сказал:

— Тебе тридцать один год. У тебя еще все впереди. Помни об этом.

Он ушел, а Корн смотрел в потолок, который тлел и переливался в темноте еле видимым голубоватым светом, и размышлял о том, что же хотел ему сказать близорукий врач с широким лбом. Потом потолок погас, и Корн остался в темноте.