Александр Матюхин - В тихом омуте чертей нет

Толстяк постоял немного, чеша затылок и щурясь, размышляя. Может, синекожих припахать? Они худые, гибкие, в любую щель пролезут, чтоб железные пластины вытащить. Только вот вопрос — как объяснить им, что эта за штука такая и как ее искать.

Неподалеку как раз валялась одна из таких пластин. Это была продолговатая полая то ли коробочка, то ли действительно свернутая пластина. Больше всего она походила на портсигар, какие носят аристократы итальянские. Для чего ее назвали пластинами, Толстяк не понимал. Ну, раз назвали, значит так надо.

Нагнувшись, он поднял пластину и, окликнув одного из синекожих, стал объяснять ему, что с этой штукой надо делать. Для весомости и закрепления материала приходилось стучать кулаком по макушке синекожего, но он все равно не понимал.

— Эх, чтоб тебя, — ругался Толстяк, — самому прикажешь идти искать?

И в это время корабль тряхнуло. Несильно, но достаточно для того, чтобы Толстяк потерял равновесие и растянулся на палубе пузом вверх, нелепо раскинув руками. Железная пластина выскользнула из рук и, сверкая на солнце, улетела за борт.

— Хрен крокодилячий этому Крышке в одно место… — процедил Толстяк, подымаясь. Поясницу пронзила острая боль, отдавшаяся в левую ногу и ступню. Толстяк скривился. Сколько себя помнил, сколько уже по морям-океанам поплавал, а так и не смог привыкнуть к этим новым механическим двигателям. Это вам не якорь бросить, это — экстренное торможение, ежели по научному.

— А ты чего вылупился, христень синекожий! — заорал Толстяк на ошарашенно вылупившего белые свои глазенки недавнего кандидата в собиратели пластин, — а ну живо за борт, железку искать!

От злости засопев носом, Толстяк обвил могучей рукой тощее тело синекожего, приподнял его легко над головой да и выбросил за борт. Одним больше — одним меньше. Все они прихвости дьявола, так что и жалеть не стоит. А что там капитан говорил на счет их ценности, так мы еще их сколько угодно наловить можем. Говорили, что синекожие живут на каком-то отдельном острове, окруженном кругом морем из водорослей. Добраться до них можно только пешим ходом по этим самым водорослям ступая. Иногда, правда, когда синекожие сами носы в большой мир показывали, их можно было схватить и просто так. Как в этот раз, например…

Перегнувшись через борт, Толстяк увидал, что синекожий довольно ловко и быстро плывет в противоположную от корабля сторону. Куда он, интересно, заплыть собрался посреди океана?

— Эй, бурдулак чертов, а ну живо возвращайся! — уже незлобно заорал Толстяк, — подохнешь ведь, или съедят!

Хотя, какая может быть к христеню жалость? Толстяк и обычных-то людей не всегда жалел, а тут не с человеком даже общаешься.

Он отошел от борта и оглянулся на оставшихся синекожих. Те продолжали драить пол, опустив глаза. Словно и не видели ничего. Вот он инстинкт! Проблемы остальных их не интересуют.

Похлопав себя по пузу, Толстяк удовлетворенно хрюкнул и побрел искать железные пластины. Краем глаза он успел заметить, как распахнулся люк, в коем показалась взлохмаченная шевелюра Крышки. Сейчас будет выводить на свет тех синекожих, что были отданы в его распоряжение. Механизм ведь, хоть и автоматический, как любил поговаривать Шутоград, но рабы для его обслуживания тоже нужны были. Масло куда надо подлить, протереть забившиеся трубки и всякое такое. Толстяк в делах механики не разбирался, да и не хотел. Что ему с этого? Какой толк?

Пластины валялись где угодно, но только не на своих местах. Толстяк вообще смутно представлял их предназначение. То ли ими сшивали трещины в борту, то ли подкладывали под доски, чтоб не гнили от вечной влаги. Одно Толстяк знал точно — удар пластины, что удар металлической перчатки рыцаря. Череп пробивает за здорово живешь. Как-то раз они с Пустырем (пусть ему в Заоблачных Далях будет весело), упившись перебродившего хмеля с хлебом, решили на таких пластинах подраться, из чистого, так сказать, любопытства. И где теперь Пустырь? От удара железяки череп его хрустнул и развалился на две неровные половинки. Пустырь, кажись, даже не успел ничего сообразить, а мозги уже потекли по подбородку и груди. Тут и пришла за ним Великая Дева В Белом…

Железок, между тем, набралось с добрый десяток. Каждая килограмм по пять весом. Сложив их в кучу у боковой стенки рубки управления, Толстяк присел рядом и, почесывая локти, принялся размышлять, что с ними делать дальше. Шутоград наверняка уже выгнал всех синекожих на палубу и ждет его, боцмана. Но тяжесть-то не шуточная. Так, помимо заразы этой на локтях, еще и кишки надорвать можно.

Из рубки управления высовывался волосатый нос Колпака. Рубчий не любил посторонних около себя. Они мешали ему сосредотачиваться на маршруте пути. Но сейчас корабль стоял на якоре и Колпаку делать было, в принципе, нечего.

— Ты чо приперся? — Поинтересовался Колпак, раскуривая трубку. Противно запахло отсыревшим табаком. Толстяк поморщился. И чего бы, спрашивается, для начала не просушить его как следует, а уж потом курить?

— Железки тащишь? Ага, слыхал, слыхал. Нырять, говорят, сейчас будет, за золотом, значит.

— Будем, — согласился Толстяк, вставая, — а ты помочь не хочешь?

— В чем? — Колпак, как и всякий уважающий себя пират, трудиться не любил. Но боцман по рангу был выше, и хотя не имел права отвлекать личный состав от служебных обязанностей, но корабль ведь стоит!

— Хватай часть и тащи на палубу, — распорядился Толстяк, а сам уже подхватил вторую (меньшую, к слову сказать) часть железных пластин и поволок перед собой.

На палубе собралась нехилая толпа синекожих. Крышка, конечно, говорил, что их человек двести, но Толстяк не видел их вот так всех разом. Неподалеку суетился Шутоград. Хотя, для него слово «суетился» не очень-то подходило. По причине своего древнего возраста, Шутоград передвигался с трудом, страдал тяжелой отдышкой и постоянно останавливался, чтобы отдышаться. Однако орал будь здоров.

— Языки вырву! А ну, давай на ту сторону! Шевели ногами, ирод, а то щаз по этим самым ногам!..

Еще трое из молоденьких матросов растаскивали канаты вдоль борта, разбирали бортовые доски, отвинчивали болты, расчищали место, вероятно, для ожидаемых сокровищ. Опарыш стоял перед синекожими, лупил их по животам резиновой дубиной и объяснял знаками специфику ныряния за затонувшим золотом. Странно, но синекожие более менее толково понимали одного лишь Опарыша. Хотя говорил он на таком же самом языке, что и Толстяк. Может дело было в дубинке? или в белых, без зрачков, глазах Опарыша? Никто не знал, как и чем он видит. Бабуин по пьяни заверял окружающих, что без зрачков видеть никак нельзя. Природой не предусмотрено. Толстяк же считал, что Опарыш просто подвержен старинному заклятию или странной болезни, которую не излечить.