Герберт Уэллс - Самовластие мистера Парэма

Верховный лорд мысленно отправился за ним, желая проследить и в то же время зная, что он будет делать.

Без сомнения, сейчас он стоит в задумчивости на пороге дома номер десять по Даунинг-стрит, на том самом пороге, который вот уже несколько веков переступали все знаменитые политические деятели Англии, и, скривив рот, смотрит на густую, безмолвную толпу, загородившую проход на улицу Уайтхолл. Все оцеплено полицией, и на улице только и остались, что шоферы автомобилей, которые ждут своих хозяев, кучка репортеров и фотографов и явные шпики. Но за цепочкой полицейских застыла загадочная толпа англичан, точно бессловесное стадо, и, если даже толпа эта испытывала какие-либо чувства по отношению к новой доблестной власти, освободившей англичан от долго владевших ими иллюзий, будто они сами собой управляют, она никак этого не проявляла. Все молчали, только во все горло выкликали свой товар продавцы фотографий Верховного лорда. День был теплый, в небе неподвижно стояли серые облака, словно, как и все вокруг, ожидали приказаний. Полицейские и те словно чего-то выжидали, никто не обнаруживал ни восторга, ни возмущения по случаю Прихода Верховного лорда к власти. Сэр Басси с минуту стоял не шевелясь. «Поди ты», — прошептал он наконец и медленно двинулся направо, к калитке, которая вела к конно-гвардейскому плацу.

С обычной своей предусмотрительностью он заранее послал автомобиль именно сюда, где было меньше всего народу.

Едва он вошел в калитку, как полицейский в штатском с рассеянным видом, который не обманул бы и грудного младенца, отделился от своих собратьев и зашагал следом. Таков был приказ!

Еще через двадцать минут заседание окончилось, и члены Совета стали деловито расходиться.

Отъезжающие автомобили прокладывали себе дорогу в толпе. Тем, кто оказался ближе всех, посчастливилось издали увидеть, как Верховный лорд собственной персоной в сопровождении миниатюрной смуглой секретарши и высокого, худощавого человека с огромным портфелем, глядящего на лорда по-собачьи преданными глазами, поспешно перешел улицу и исчез под аркой министерства иностранных дел.

Около семи вечера Верховный лорд снова появился в дверях, сел в большой новый «роллс-ройс», купленный за счет государства, и отправился в военное министерство, которое покинул уже далеко за полночь.

5. Верховный лорд изучает свое оружие

Даже в самом начале этой эпопеи бывали минуты, когда Верховный лорд с трудом верил, что он существует, но чувство долга перед теми, кого он пробудил от десятилетней послевоенной летаргии, заставляло его скрывать эти мгновения слабости — а это были всего лишь мгновения — даже от верной и преданной миссис Пеншо и неутомимого Хируорда Джексона. Теперь он почти все время ликовал и восхищался собственным могуществом, величием своих дел и устремлений. Он знал, что ведет страну к войне, к войне грандиозной, всеохватывающей, с какою не сравнится ни одна из тех, что украшали доныне страницы истории. Это могло бы испугать душу слабую. Но он видел себя преемником Наполеона, Цезаря, Александра и Саргона, которому вполне по плечу эта задача. И он знал, чего история требует от великих наций. Он призван творить историю, творить ее с таким размахом, поднимая столь глубинные пласты бытия, что весь мир будет поражен.

Он творил ее и сам же мысленно ее писал. Он видел свои собственные мемуары, историю своей войны, возвышающуюся в конце неисчислимого ряда автобиографических историй войн от Фукидида до полковника Лоуренса и Уинстона Черчилля. Парэм, De Bello Asiatico[19]. Этим он займется в золотые дни отдохновения, после победы. Среди напряжения этих дней приятно было предвкушать как награду часы, отданные литературе. Он уже видел, как набрасывает собственный портрет и в классическом мемуарном стиле, в третьем лице, рассказывает о своих деяниях и раздумьях.

Временами было даже странно, с какой радостью он предвкушал те дни, когда сможет посвятить себя мемуарам. Бывали периоды и отдельные мгновения, когда он не столько действовал, сколько мысленно повествовал о своих действиях.

Прежде всего необходимо было как можно быстрее, со всей точностью и полнотой, представить себе, какими вооруженными силами располагает империя и каковы ее возможности в этом смысле. Теперь он должен возглавить все это, стать верховным командующим. Когда наступит день битвы, вся ответственность падет на него. Все прочие могут подавать ему советы, но не кто иной, как он, будет распоряжаться всем, а как же это возможно, если не имеешь ясного представления о соотношении сил. К счастью, мысль его была быстра как молния, и он орлиным взором схватывал картину во всей ее полноте и сложности, пока менее развитые умы увязали в подробностях.

Среди бывших военных министров, повелителей морей и высшего чиновничества различных военных департаментов он подбирал себе советников и экспертов. Знать всех этих людей, знать цену каждому было весьма важно. И они должны знать его, должны испытать на себе его личное обаяние, уметь мгновенно его понимать и с радостью повиноваться. Поначалу ему было нелегко найти с ними верный тон. Армия, флот и авиация издавна не доверяют политикам, всегда охотно надувают и оставляют в дураках сующих нос не в свое дело штатских, и эта традиционная отчужденность была настолько сильна, что военные круги далеко не сразу поддались чарам Верховного лорда и его энергии.

К тому же в каждом роде войск существовали свои особые законы и ограничения, и преодолевать их было совсем не просто. В большинстве эти люди не только ставили свой род оружия превыше всего, но с истинно профессиональной узостью взирали свысока на все прочее. Воздушные эксперты насмехались над военно-морскими силами; моряки в грош не ставили авиацию; отравляющие вещества почти всем казались весьма сомнительным новшеством; по мнению артиллеристов, все прочие только для того и существуют, чтобы способствовать меткому огню артиллерии, а танкисты, кажется, равно презирали флот, авиацию, артиллерию и химические подразделения. «Мы не знаем преград», — твердили они. Находились даже такие, которые считали, что главное оружие — пропаганда, а все прочее должно быть направлено к тому, чтобы создать у вражеского правительства и народа определенное умонастроение (весьма по-разному понимаемое и описанное). В сущности, империя в какой-то мере готова была ко всем мыслимым видам войны со всеми мыслимыми и многими немыслимыми противниками, но, если не считать общего презрения к «этим проклятым дуракам» пацифистам и к мечтателям и негодяям-космополитам, среди защитников империи решительно ни в чем не было согласия, что, разумеется, не будет способствовать единству действий в час, когда начнется схватка.