Александр Житинский - Полдень XXI век 2009 № 05

Помню, как дядя Женя, как раз шедший с работы, поливал перекисью наши раны. Мне было щекотно, Танкер же орал, как мучимый всеми чертями ада. Оба одинаково перебинтованные, мы похромали каждый к себе домой. Ему рядом, мне через квартал.

Через пару дней дядя Женя зашел ко мне. Он не любил излишнюю грубость ни в жизни, ни на футболе и считал, что грубияна всегда надо наказывать — так или иначе. Оказывается, дядя Женя потом подробно и дотошно расспросил ребят о том, что произошло. Все как один — 19 человек в один голос — подтвердили, что Зюзик влетел мне прямой ногой в бедро (вообще удивительно, что ничего не сломал мне), я пролетел метра два и врезался башкой. Ни я, ни Зюзик, ни Черемуха (дичайшей грубости игрок) — никто другой Танкера не трогал. Более того, это подтвердила какая-то бабка, выгуливавшая свою мерзкую псинку как раз рядом с полем. Откуда, почему на Сашке (так, как оказалось, звали нашего Гаргантюа-вратаря) оказались такие же раны, как на мне, — никто понять не мог. Все решили, что Танкер упал на какие-то подлые камни, часто встречавшиеся в песке. Проверять, есть ли камни, никто не стал.

А дядя Женя проверил. Место, где лежал Саша, он запомнил — чуть ли не единственное на всем поле место, где не было ни камешка, ни палочки, ни веточки. Странно, мягко говоря.

Дядя Женя рассказал это на работе, в поликлинике. И его сотрудница, Зоя Михайловна, онколог, женщина с богатейшим опытом, какими-то неимоверными знакомствами и гиперэнциклопедическими знаниями, заинтересовалась мной да попросила, чтобы я зашел к ней. Что-то странное и любопытное она должна была мне сказать.

Я зашел. Зоя Михайловна — сморщенное яблочко, обрамленное копной рыжих волос, — сразу взяла метафорического быка за метафорические же рога и рассказала следующее.

Есть люди… определенно, люди… Зоя Михайловна назвала их Зеркальными, которые в результате физической травмы или каких-то мощных эмоциональных встрясок приобрели дикую способность — их тело автоматически отбрасывало эмоции или физические ощущения. Отбрасывало случайному адресату, не обязательно источнику. Никакой закономерности, когда это происходит, обнаружено не было. Зеркальный мог полгода жить, ощущать все, что может ощущать живой человек, и ничего не происходило. А потом вдруг в течение пары недель он отчаянно зеркалил любовь, боль, щекотку, оргазмистические ощущения, симпатию — все. Потом снова период спокойствия — хоть люби его, хоть ненавидь — назад ни к кому ничего не вернется. В общем, никаких закономерностей не было, кроме одной, и очень неприятной. Мерзкой и фатальной.

Все Зеркальные рано или поздно (причем скорее рано, чем поздно) заболевали раком мозга. Все без исключения. Причину такой смертельной определенности определить пока не представлялось возможным; наверное, кризисы, при которых проявлялись способности Зеркальных, были настолько сильными, что нарушали что-то в работе мозга. Что-то, из-за чего в голове появлялась медленно тикающая бомба опухоли. Сильнее способность — быстрее и прожорливее опухоль.

Зарегистрированных Зеркальных, отпасовывающих назад эмоции, было 42 на всю Украину. Возвращающих боль и удовольствия — двое. Причем оба уже были приговорены и доживали последние месяцы, если не недели.

«Андрей, вы можете верить или не верить этому… Но я бы порекомендовала вам пройти у нас обследование. Судя по всему, вы — Зеркальный», — завершила рассказ Зоя Михайловна, затягиваясь крепчайшим «Кэмелом».

Я сам себя удивил тем, насколько спокойно воспринялось рассказанное. Если все это правда — обречен. Причем обречен быстро и болезненно. Вдруг, неожиданно для самого себя, я рассмеялся:

— Зоя Михайловна, а зачем обследование?

Умные глаза прищурились.

— Чтобы знать наверняка.

— А чем мне это поможет? Умирать, зная это или не зная, — все равно умирать.

— Ну, не спеши пока. Кое-что мы тоже можем. Если определим на ранней стадии и опухоль будет операбельна — фифти-фифти. Можем и вылечить.

— А можете и не?

— А можем и не. Но пятьдесят процентов — уже хорошо. Поверь мне.

Я поверил.

Небольшой приступ клаустрофобии в гробу томографа. Потом — результат. Чист. Пока. Обязавшись заходить раз в три месяца и сразу, если будут проблемы, я покинул подозрительно приветливых врачей.

Шло время. Зеркальность моя проявилась во всей красоте. Иногда к месту, иногда к стыду. Иногда я просто не знал, куда и каким бумерангом бьет мое тело.

Секс. Один раз это произошло во время секса. И смех, и грех. Не буду углубляться в эротическую составляющую того дня, но вот отзеркалил я славно. Был как раз тот сладкий и нечастый случай, когда оба — и он, и она — кончают одновременно. Я чувствовал в себе эту нарастающую дрожь, я подошел к самой черте, и вдруг мои ощущения притупились до едва осознаваемого уровня. Что-то метнулось из меня к ней, и тут… даже немного страшновато стало оттого, как она билась в оргазме. Кричала сипловатым голосом, надрывом, кричала всем естеством своим и билась, билась в моих руках, как рыбка на траве. Мои ощущения ушли к ней и лишь усилили взрыв ее оргазма.

Честно говоря, я опасался, что это ее привяжет. Самонадеянность. Или лесть самому себе. Эх, Андрюха, твой эгоизм иногда….. Секс-то был обычный — двое изголодавшихся по телу людей поняли друг друга в кафе почти без слов. Негласная договоренность, что все лишь ради секса. Громадность ощущения испугала ее, и она не привязалась ко мне, отнюдь. А ушла с настороженным лицом, не глядя в глаза.

Меня били. Я шел домой под мухой, и тут сворка явно приезжей гопоты, уже накачанная пивом, решила размяться. Боец из меня не ахти какой, и уже через минуту двое меня держали за руки, а третий мощно подал мне кулаком в ухо. Боль брызнула, и ударивший меня упал с крайне озадаченным видом. Те, что держали, отпустили и бросились поднимать упавшего. Потом они мне все равно накостыляли от души, но уже как-то тщательнее. Осторожнее. Аккуратно ставя удары. В конце я опять зеркальнул, и у нас обоих оказалось сломано по ребру.

Ехал в метро, уткнувшись носом в книгу, и вдруг на физическом уровне почувствовал ненависть — горячую, слепую, мутным потоком лившуюся на меня от какой-то бабульки, вошедшей на «Вокзальной». Чем я мог ей досадить в этой жизни, я не знал, но взгляд ее — тяжелый, давящий, черный — не отрывался от меня. И опять собралось, отразилось, метнулось и пропало из меня. Бабушка охнула и упала вбок на сидение, придавив собой тщедушного мужичонку в мутных очках. Пока они там барахтались и выпутывались друг из дружки, я вышел на Политехе. Обернулся. Секундно — лицо бабульки — испуганное, будто она увидела ад на ладони.