Игорь Вереснев - Упрямое время

– Он маленький ещё, не приставай, – хихикнула Лена.

– Попробуй, это же «Ява», а не «беломорина» какая! – продолжала тыкать мне сигарету Ира.

– Да курит он конечно, – Фитиль нарисовался прямо за нашими спинами. – После твоих губ брать брезгует.

А вот это была ложь! Наглое, подлое враньё, за которое бьют в глаз.

– Правда? – лицо Чебурашки сделалось обиженным. Неужели она поверила таким глупостям? И остальные молчат. Как же им объяснить, что Фитиль врёт? Что вовсе мне не противно, наоборот…

– Если за компанию.

Сигаретный дым был горький. И едкий – сразу же запершило в горле. Невыносимо запершило, вырвалось хриплым кашлем.

– Ты сильно не затягивайся, если раньше не курил, – сочувственно посоветовал Жир. – Подержи дым во рту, привыкни.

– Если не затягиваться, то и кайфа нет, – хмыкнул Фитиль. – Перевод продукта.

– Я тоже сильно не затягиваюсь, – постаралась утешить меня Чебурашка. Отобрала сигарету. – Вот смотри, как надо.

Будто видно, что там у неё внутри делается! Затягивается она или нет.

– Коктейль готов! – выскочил на свет божий Пашка, покачивая в руках двумя откупоренными бутылками. Отдал одну Грину, вторую – Турку, в обмен на сигарету.

Следом за ним на дорожку вышел и Фитиль, тоже с двумя бутылками. Презрительно посмотрел на меня, сунул одну в руки.

– На ситро, запей.

И сам подал пример. Приложился из горлышка, глубоко запрокинув голову.

Жир тут же протянул к нему руку:

– Дай попробую.

Завладел бутылкой, тоже приложился. Чмокнул удовлетворённо.

– Хорошо шибает. А ты говорил – мало! Первак же, а не казёнка.

Я посмотрел на этикетку. Хоть и темнело в сквере, а прочитать можно: «Напиток „Саяны“». Понюхал. Странный какой-то запах, непохож на «Саяны». Ничего не понятно!

– Ты пей, пей, – легонько подтолкнула меня Чебурашка. – Маленькими глотками.

Ясное дело, глотать залпом я не собирался. Сигарета научила, попробовал.

Всё-таки это были «Саяны», только привкус неправильный, и в желудке разлилось неожиданное тепло. А через минуту оно пошло и дальше, вниз, и особенно вверх, к голове.

– Курни чуть-чуть, – распорядилась Чебурашка, и вложила сигарету мне в губы. Теперь и дым не казался едким. – Так самый кайф – глотнуть, курнуть, глотнуть, курнуть. Только не спеши.

Это и в самом деле оказалось приятно. И весело. Вновь все о чём-то говорили, смеялись. У Турка отобрали приёмник, и музыка стала нормальной, советской. Фитиль рассказывал анекдоты с матюками, но на него уже не фукали – просто не слушали. А Пашка сидел прямо на асфальте, перед лавкой и смеялся всему подряд. Я показал ему палец – он и этому смеялся! Затем он показал мне, и я тоже заржал – это впрямь оказалось смешно. А Чебурашка толкала меня плечом в спину и спрашивала, отчего я ржу, словно лошадь. И это тоже было приятно, потому что когда она прижималась, я чувствовал сквозь рубашку мягкий бугорок её груди…

Я и не заметил, когда стемнело. На площади перед клубом горели фонари, а над нашими головами – яркие деревенские звёзды. И было так хорошо! Отличные ребята, даже Фитиль, хоть он и злой.

– Гена, отдай бутылку! Ты что, всё сам выпил? – Чебурашка пыталась отобрать у меня ситро. А я не отдавал, потому что Пашка снова показывал мне палец и я хохотал.

– Да пусть пьёт, тебе что, жалко? У нас тут осталось, бери, если хочешь, – Грин тыкал ей свою бутылку.

– Перестань! – возмущалась Лена и отталкивала в сторону его руку. – Вы что, споить его хотите?

Всё происходящее было смешно и здорово. А Чебурашка – красивая. Лена тоже красивая, но она девочка Грина, а Чебурашка ничья, и сегодня я сижу рядом с ней, и она касается грудью моей руки, значит – она моя, значит, я взрослый, у нас в классе ещё не один мальчишка не гуляет с девочкой, тем более, со старшей, у которой грудь, а Лена и Грин уже, кажется, обнимаются, и может, поцелуются, при всех?! А я хочу, чтобы они поцеловались, потому что никогда не видел, как целуются – вот так, близко, что дотронуться можно, а не в телевизоре и не на картинке, я бы тоже поцеловал Чебурашку, но конечно, боюсь даже подумать о таком, мне вполне достаточно касаться её и смотреть, как рядом целуются другие…

Потом мне стало плохо. Это накатило медленно, но неотвратимо, как поезд, уже разогнавшийся и не способный мгновенно затормозить. Я понял, что не могу больше сидеть на лавке, что сейчас упаду. И хорошо, если вниз на асфальт. Но скорее всего, упаду вверх, и улечу, и потеряюсь там, в темноте. Поэтому нужно встать, немедленно встать, уцепиться ногами за землю. Но встать я тоже не мог…

– Что, напоили малого, довольны? – Оказывается, на лавке сижу я один. А Лена – на корточках, передо мной. Трясёт за руки. – Эй! Эй! Очнись! Тебе плохо?

За Леной – Грин и Чебурашка. Грин виновато отводит взгляд, а Чебурашка таращится испуганно, прижимает кулачки к губам.

– Встать можешь? Иди в кусты. Тебе вырыгать надо всё, что выпил, понял?

А это запросто! Стоило Лене сказать, как желудок послушно вывернулся. Упал – вверх. Повезло, что желудок, а не я весь!

Добежать до кустов я не успел, первую порцию выплеснул на асфальт. Хорошо, что не на Лену! А уж остальное – в кусты. Вышло из меня не только выпитое на лавочке, но и бабушкин борщ, котлета с картошкой – всё, съеденное за обедом. В желудке давно опустело, а я так и стоял, раскорячившись, оглашал сквер трубным рёвом. И мне казалось, что внутренности оторвутся, и я умру. Кто-то держал меня за плечи, и правильно, что держал, а то я бы свалился в собственную блевотину. А Лена командовала – получается, она была главная в этой компании? Или самая трезвая? – «Пашка… а, ты тоже готовый. Турок, сбегай за водой. Да беги, а не вразвалочку иди!»

Потом мне лили воду на голову, и давали полоскать рот и горло. И чтобы выпил. И я пил, и меня опять рвало. Но уже легче, водой.

Потом Грин и Лена отводили меня домой. Пашка тоже был пьяный, и его отводил Турок. И Чебурашка была пьяная, но не так сильно и жила она рядом с клубом, ёе отпустили саму. И Жир ушёл домой – испугался, первак ведь его был. А куда Фитиль делся, никто не видел.

Меня довели до калитки. Дальше я уже сам мог, осторожно, по стеночке. Больше всего хотелось, чтобы бабушка спала. Пробрался бы тихонько к себе, лёг…

Бабушка не спала, ждала меня. И сразу всё поняла – по лицу моему белому, по походке. По пятнам непереваренного борща, засыхающим на недавно ещё новой рубахе. Ничего спрашивать не стала, помогла раздеться, умыться и молча ушла.