Александр Громовский - Феникс

В комнате Георга было жарко. Желтые горячие лучи солнца насквозь простреливали комнату через большое окно с пыльными стеклами. "Ох, ты йог твою мать!" - придушенно вскрикнули за стенкой, где располагалась мини-комната, и на пол обрушилось некое тяжелое тело, возможно даже человекообразное. "Борьбу они что ли затеяли? - подумал Георг. - Как они только там умещаются?"

Он сел в большое кожаное кресло, которое только одно занимало целый квадратный метр полезной площади. Кресло было старинным, начала века, некогда купленное Георгом в комиссионке совсем задешево.

Георг оглядел комнату теплым взором. Стены, увешанные его картинами, полки с любимыми книгами, с красками, кистями, карандашами и еще Бог весть с чем, составляли тот дорогой, милый сердцу фон, который вдохновлял, умиротворял, нашептывал слова утешения. Это был его, Георга, отдельный мир, особая реальность. Он любил эту хрупкую скорлупу, начиненную странными, по мнению некоторых, фантазиями. Может быть, им руководит неосознанное желание спрятаться в этом мире иллюзий от холодной, жестокой реальности мира внешнего. Что ж, законное, естественное, изначальное стремление человека иметь свое убежище, свою личную территорию, свое личное жизненное пространство, куда допускаются лишь самые близкие по духу люди.

Сможет ли Инга войти в этот мир, не внеся дисгармонии, не разрушив его? Очень важный вопрос для него. От этого зависит его будущее...

"Боже! - недовольно поморщился Георг. - Какая патетическая херня!.. Будущность! Важный вопрос! А подоплекой-то всего лежит мелкое эгоистическое желание жить спокойно, без проблем, без треволнений, которые, собственно, и составляют смысл жизни большинства людей, каковые заботы, если быть до конца честным, и есть жизнь. Конечно, можно с лицом мученика выдавать свои картины за живых детей. Но они никогда не засмеются, не описаются, не отчебучат чего-нибудь этакого, не принесут двойку из школы, они будут безмолвно висеть в твоей мастерской или у кого-нибудь в доме, теша твое самолюбие, они, быть может, даже надолго переживут тебя. А потом вдруг исчезнут, словно ничего и не было. А дети, из плоти и крови, пойдут в века и поколения. Так что решай. Гены у тебя, вроде бы, здоровые, пора размножаться".

Но ведь и это тоже херня, продолжал думать Георг. Такой вариант уже реализован. Его брат Андрей женился сразу после армии, все как положено. И вот, ступив на топкое место семейного быта, где все зыбко и неопределенно, он восемь лет погружался в шипящее, чмокающее болото все глубже, перестал писать стихи, запил, наконец, весь без возврата ушел в это дерьмо, погрузившись в него по маковку, пока собственноручно не прервал свои страдания. Отпрыск, ради которого все это затевалось, дочь, к 14-ти годам прошла в русском гетто огонь, воду, медные трубы и коллективные одноразовые шприцы. Так стоило ли огород городить?

Вот и выходит, что картины хоть и не живые дети, зато не предадут, не обманут надежд, за них не будет стыдно. "Тут одно хорошо, - утешал себя художник, - поскольку у меня нет детей, меня ни в чем упрекнуть нельзя, кроме разве того, что у меня нет детей".

Он, конечно, не был сознательным сторонником св. Августина, проповедовавшего безбрачие, но соглашался с мнением князя Болконского-младшего, который говорил Пьеру Безухову, что жениться надо как можно позже, ни на что не способным стариком, чтоб не пропало в тебе все значительное, великое...

Но, сказать по чести, такая жизненная позиция Георгу казалась довольно подленькой. И одновременно - такой соблазнительной...

А все потому, что требования, предъявляемые друг к другу, у мужчин и женщин сильно отличаются. Женщины от мужчин требуют всего, а мужчины от женщин требуют только одного.

Оттого так трудна для мужчин проблема выбора. Вечный деятельный покой, вот что тебе нужно, сделал вывод Георг.

За стеной заиграла пластинка и запела голосом великой певицы:

"Знаю, милый, знаю, что с тобой.

Потерял, себя ты потерял.

Ты покинул берег свой родной,

А к другому так и не пристал..."

Удивительно, какой емкий, точный смысл заключен в этих простых словах песни. Это же про нас. Стоящих на расшарагу...

Он встал с мягкого кресла. Проходя мимо каскада полок и лаская взглядом корешки книг, он встретился с глазами прапрадеда. Старинная фотография конца девятнадцатого века, выцветшая желтовато-коричневая сепия, хранилась в семейном архиве отца как величайшая редкость. Георг привез ее сюда, возвратясь из очередной побывки на родине. Прапрадед Макар на ней был отображен столетним седобородым старцем с георгиевскими крестами на груди.

Георг сел в свое рабочее вращающееся кресло, облокотился о стол, невольно принимая позу человека, изображенного на фото, и стал смотреть в далекое прошлое. Его охватило странное чувство, будто он смотрит на свое отражение, и видит, каким он будет через пятьдесят лет. Если, конечно, доживет. Впрочем, Георг с самого детства верил в свой долгий полет. И все же, в облике далекого предка было что-то чужое, непонятное, необъяснимое словами.

Станичный атаман Макар Колосов с покойным достоинством восседает на крепком, красивом стуле, левая рука опирается на край стола. На столе громоздятся книги, стоит горшок с высоким комнатным растением с длинными узкими листьями. За спиной прапрадеда - большое окно. Оттуда бьет яркий свет потустороннего мира, так что детали заднего плана утопали, растворяясь в некой солнечно-мистической белизне. Этот, гарсиамаркесский мистический свет, подобный тому, что освещал бессмертного старца Мелькиадиса, особенно интриговал Георга. Что там, за окном?

Предок в упор смотрел на своего далекого потомка, словно бы вопрошая, в ладу ли с совестью живешь? все ли ты сделал для своего государства? Макар истинный воин, честно воевавший за Веру, Царя и Отечество, имел права спрашивать. Вот что было главным в этом образе - уверенность! Уверенность в правоте своей жизни. Уверенность, что не напрасно ее прожил. Он твердо, без колебаний, был уверен, что Бог есть, что Россия - самая могущественная страна в мире...

Георгу особо похвастаться было нечем: ни твердой верой в Бога, ни определенностью жизненной позиции, ни ратными подвигами, ни даже потомками; и он стыдливо отвернулся, подошел к мольберту, на котором стояла его последняя картина, почти законченная. Почти, потому что над картиной, в принципе, можно работать до бесконечности. Пока не испортишь ее. Если в скульптуре надо отсечь все лишнее, то в живописи, где идет не отсекание, а прибавление, наслоение мазков, главное - вовремя остановиться.

2

В последние годы уходящего века в творческой вселенной Георга шла борьба двух, а может быть, и нескольких направлений. В графике он воплощал образы если не абстрактные, то очень близкие сюрреализму. В работах же маслом он отдавал предпочтение старой школе реалистической живописи. Однако Георг не любил дежурных бездушных пейзажей или другой крайности - грязных выплесков подсознания. В картине, считал он, обязательно должна биться мысль, озаряемая высокими идеями. Идеями добра, красоты, гармонии, образами невысказанных желаний, не воплотившейся мечты. Очень желательно, чтобы картины твои излучали добрую энергию.