Лев Аскеров - С миссией в ад

Потом она рассказыввала, как увидела его.

Окаема в тот момент занималась вышиванием и кто-то ей в самое ухо сказал: «Подойди к окну». Она подошла. Ничего особенного. Привычная картина. Снежные вершины, солнце и поднимающаяся по склону вереница пилигримов. Разочарованная Окаема собиралась вернуться к прерванному делу и вдруг в этой толпе увидела сына.

«Я бы тебя, мой мальчик, узнала бы из миллионов и миллионов. — говорила она сыну. — Я кричала тебе, а ты не слышал»…

Hа ее крик сбежались слуги и ее муж. Отослав посторонних, Окаема показала его Далай Ламе.

— Это мой сын. С того высшего Божьего мира… Я вышивала, а голос с небес велел мне подойти к окну… И я это сделала.

Далай Лама не стал перечить жене.

— Мы проверим, — сказал он. — Пригласим и посмотрим, узнает ли он тебя. Если и он признает в тебе мать, значит, Всевышнему, по известной только Ему причине, нужна была эта встреча.

Hа том и порешили.

4

… В Тибете я пробыл почти три месяца, — вспоминает Спаситель. — Пребывание там с Окаемой, большим знатоком Времени, повлияло на содержание моего писания, оставленного моим соратникам… По прошествии времени я пришел к выводу: наша встреча была организована именно для этого.

— Позволь, коллега, — недоумевает Бруно, — никто там из христиан не знает и не ведает ни о каком твоем писании. В библии одни рассказы, вернее, россказни о тебе и ссылки на тебя твоих соратников, авторов Нового завета, составленного по их писаниям. От тебя же ни одной строчки… А о том, что ты был в Тибете, — вообще не знают.

— Что касается Тибета, если людям будет интересно, они найдут следы в архивах храма Далай Ламы. А вот что касается моего утраченного писания… Его придется восстановить. Восстанавить поручается тебе, Бруно. С моих слов.

Галилеянин многозначительно смотрит на Часовщика.

— Понял, ваша честь, — реагирует он.

— Очень хорошо. Поработаю и я, — говорит Просветитель.

— Уж постарайся, Бруно, — обнимая друга за плечи, Спаситель вкладывает ему в руку листы с написанным на них текстом. — Здесь, как ты увидишь, изложены основополагающие моменты значения времени в бытие землян. Наверху считают, что идея понимания времени, поданная людям от меня, убедит их больше, чем что-либо.

— Ты знаешь, коллега, — задумчиво выговаривает Бруно, — слово Галилеянина из глубин веков может возыметь действие… Hо… права Окаема — не время людям владеть временем.

— У нас, Ноланец, есть оселок, на котором мы их и проверим. Выдержат, тогда начнем помогать.

— Ты имеешь в виду термоядерное оружие?

— И его тоже…

— Минутку, коллеги, — перебивает их патрон вселенной. — Позвольте напомнить: Бруно сожгут вместе со всеми рукописями.

— Рукописи, мой друг, горят, а идеи — никогда, — смеется Просветитель.

Спасителю не до шуток.

— Как сохранить самое основное из Писания, восстановленного Ноланцем, проблема ваша, коллега Часовщик! — строго говорит он.

— Считайте, что она решена, — заверяет патрон вселенной.

— Нисколько не сомневаюсь, — одобряюще произносит Спаситель. — А теперь, когда задачи ясны, позвольте откланяться.

Он пожимает руку Часовщику, порывисто обнимает Просветителя, шепнув «Крепись, скоро увидимся», и исчезает.

Просветитель читает оставленные ему бумаги.

— Гениально! Гениально, Галилеянин! Хорошо схвачено, — хвалит он, передавая бумаги Часовщику.

— Подскажешь, если я что-то там, на грешной, не вспомню.

Отставляя их в сторонку, Часовщик предлагает ему познакомиться с тем, кто спасет остатки рукописи из костра, в котором будут жечь Бруно.

— Каким образом? — спрашивает Просветитель.

— Приснимся, и все дела, — смеется патрон вселенной.

Просветитель дает добро. Через некоторое время Часовщик докладывает:

— Готово, Ваша честь!

…Узенькая комната. Маленький, грубо сколоченный стол. Hа нем бумаги. В углу комнаты молодой человек. Совсем еще юноша. Он наливает из бутыли в пузатенький флакончик чернил. Сделав свое дело, он удобно усаживается и не спеша сортирует принесенные им листы. Смотрит на дверь.

— Запер. Никто не войдет, — говорит он себе. — Посплю немного, а потом перепишу.

Кладет голову на бумаги.

— Спи, мальчик, спи, — медоточиво внушает Часовщик.

— Где это он? И кто он? — спрашивает Просветитель.

— Сейчас спросим, — усмехается Часовщик.

— Что это за помещение, юноша?

— Сучья комната, — бормочет он довольно внятно. — Отсюда подслушивают узников.

— Кто ты?

— Я нотарий Святой инквизиции Доменико Тополино, — гордо называется он.

— Молодец, Доменико. Хорошо работаешь, — хвалит его шеф вселенной.

— Хорошо, — соглашается нотарий. — А вы кто?

— Я Часовщик мира земного, посланник Спасителя, а товарищ мой — Джордано Бруно из Нолы.

— Посланник Спасителя! — с благоговейным почтением вышептывает он.

— Запомни, Доменико, Ноланца, — приказывает Часовщик.

— Запомнил.

— Именем Спасителя повелеваю тебе не дать сгореть в костре рукописям Ноланца.

— Все сделаю, Ваше высокосвятейшество, — торжественно произносит он.

— Именем Спасителя… Именем Спасителя… — все тише и тише повторяет Часовщик, и они исчезают из забытья нотария.

Доменико просыпается. Он полон смятения. Озираясь, он крестится, а в голове — лицо никогда им не виденного еретика Джордано Бруно из Нолы и вкрадчиво могучий голос: «Именем Спасителя…».

Глава шестая

НОЧНОЙ ГОСТЬ

1

На «Кампо ди Фьоре», обступив припрятанную бочку с остатком дарового вина, галдят грачами дворники Ватикана.

Площадь безупречно чиста. Чиста и бесцветна, как совесть этих уборщиков, одержимых безумством безотчетного восторга. Они на вершине счастья жизни. Они сделали свою работу. Они старательно замели в пузырящуюся клоаку смердящих римских нечистот тлеющую золу отполыхавшего костра, а вместе с нею и прах Ноланца. Осоловелые глаза их с пустым безразличием скользят по изнывающему болью, угасающего чахоточной немочью дня. Они смеются. Им нравится жить. Они знают, что будут жить, и нисколько не сомневаются, что будет у них завтра. И еще много-много раз они встретят свое завтра. Но не видят и не слышат они беззвучного плача кротко отходящего в неумолимое небытие, обреченного дня. Скупые струйки его слез катятся по стеклу. Тополино видит и чувствует их как самого себя. Срываясь, они лютой капелью бьют по сердцу его и, извиваясь на нем горючими ручейками, обжигают глаза.