Владимир Губарев - Гея: Альманах научной фантастики

— Показывай! — приказал я. И ужаснулся от увиденного.

В огромной ладони Верпа Ивановича, выполненной наподобие совковой лопаты, лежал бесформенный кусок сырого мяса. Противоестественный темный кусок, даже обрывок шкуры на нем сохранился, будто животное и впрямь было растерзано на куски.

— Кто?!

Сказкин пожал покатыми, как у гуся, плечами.

— Неужели корова Агафона?

— Других тут нет.

— Но кто? Кто мог сделать такое? Верп Иванович хмыкнул.

Застиранный тельник делал Сказкина похожим на большую мутную бутыль, по горло полную здравого смысла. Хмыкнул он, конечно, в мой адрес, ибо только младший научный сотрудник Тимофей Лужин (Сказкин был в том твердо уверен) мог возлежать на раскладушке в тот час, когда порядочный человек вполне мог что-то откусить от жизни, то есть от бывшей белой коровы Агафона Мальцева. Сказкина переполняло чувство превосходства, Сказкин презрительно, даже высокомерно, пожимал плечами, Сказкин снисходил: «Ладно, мол, лежи! Пока у тебя есть Сказкин, с голоду не пропадем!» И, не выдержав этого высокомерия, духоты, неожиданности, я наконец встал, добрел до умывальника, грустно забренчал его теплым медным соском.

— Я вот в Пирее однажды двух греков встретил, — гудел за моей спиной снисходительный Сказкин. — Один виски нес, целый ящик, другой на тебя походил…

Я дотянулся до полотенца. «Ох Верп! Ох родимый!»

За окном слоистая полоса теплого утреннего тумана зависла над темным заливом, резко деля мир на земной, с его тяжелыми пемзовыми песками, оконтуренными вдали щеткой бамбука, и на небесный — с пронзительно-душным небом, выцветшим от жары, как любимый, не снимаемый никогда тельник Сказкина.

— Ну?! — потребовал я разъяснений. Сказкин хитро подмигнул:

— Нашел — спрячь! Отнимут.

Сказкин считал себя философом, но мне сейчас было не до того.

— Агафон уже знает?

По праву удачливого добытчика Верп Иванович вытянул сигарету из моей пачки и укоризненно покачал большой головой:

— Да что ты, начальник! Это если бы к нам забрела чужая корова… А то единственную и ту забили!

— Кто забил? — не отставал я.

— Начальник, спешишь! — нахмурился Сказкин. — А спешишь, значит, не понимаешь. А люди, начальник, они везде одинаковые, что в Бубенчиково, что в Симоносеки. Сойди на берег, кивни: «Хау ду ю ду?», любой ответит: «Хау!», если ты добродушен. Меня вот за что боцмана любили? За то, что и палубу выскребу, и к подвигу завсегда готов.

— Сказкин, — сказал я, — вернемся к фактам. На столе лежит кусок мяса, и вид у него странный. А принес мясо ты. Объясни, что случилось с коровой бедного Агафона?

— Акт оф готт! — перешел Сказкин на иностранный язык. — Акт оф готт! Действие бога.

Расшифровывалась ссылка на бога так.

Поздно ночью, выпив у горбатого Агафона чаю (Агафон любил индийский, но непременно добавлял в него дешевые китайские сорта), Верп Иванович решил прогуляться. Душно, невмоготу, какой сон! Так и шел Верп по плоским пескам, меня видел в окошечке. Даже подумал: «Чего это начальник живет не по уставу? Протрубили отбой — гаси свечу, сливай воду». Топает так по бережку, по пескам и обо всем понимает — и о начальнике, не умеющем беречь свечи, и о звездах, такие они дикие и непричесанные, и вообще о каждом шорохе в ночи, а больше всего о том, почему вдали, как сирена, взревывает корова Агафона. Ей, корове, как никому, спать следует. Она, дура, обязана копить молоко Агафону. Так ведь нет. Ночь уже, а она вопит под вулканами. Решил: «Пойду вмажу ей меж рогов». Подобрал бамбучину — и ходу! Запилил аж за речку Тихую, на дикие пляжи. До этого, правда, позволил себе посидеть на мостике — поиграл бамбучиной со снулыми горбушами. Там хорошо: комаров нет, и от Елены Ивановны (бывшей Сказкиной) далеко.

Так он, Сказкин, шел по пляжу, а пляж перед ним изгибался по логарифмической кривой, и на очередном его плавном изгибе, когда Сказкину уже захотелось домой (да и корова давно смолкла), он вдруг увидел такое, что ноги под ним будто окаменели.

Отгоняя даже сейчас нахлынувший на него страх, Сказкин минут пять бубнил что-то про какой-то вертлюжный гак.

Гак этот, якобы пуда на два весом, совсем нетронутый ржавчиной, валялся в песке. Помня, что хозяйственный Агафон за любую отбитую у моря вещь дает чашку немытых сухофруктов, Верп Иванович сразу решил: гак — Агафону. И не за чашку немытых сухофруктов, а за две. И не сухофруктов — гречки.

И опомнился.

При чем тут в сущности гак? Ведь в воде перед ним, омываемая ленивым накатом, валялась, полузатонув, рогатая голова несчастной коровы со знакомой родинкой на белом лбу, прямо как у индийской принцессы.

«Не повезло медведю… — вслух подумал Верп Иванович, хотя если по справедливости, то не повезло, скорее, корове. Впрочем, медведю тоже не повезло, решил все же Верп Иванович. Ведь медведя этого горбатый Агафон найдет хоть на дне моря и задавит собственными руками.

А потом проникло в голову Верпа Ивановича ужасное сомнение: ни один медведь-муравьятник, а только такие и обитают на островах, никогда не решится напасть на корову Агафона: рога у нее что морские кортики и нрав — в хозяина.

Сказкина сковал страх.

Слева — океан, бездна, тьма. В бездне этой что-то шевелится огромное, пыхтит, ухает. Справа — глухой бамбук, ужас. Страх.

Бросил Сказкин бамбучину и дал деру от страшного места. Кусок мяса, правда, ухватил. Сказкин, он свое откусает.

— Что же она, дура, — хмыкнул я, жалея корову, — на мине, что ли, подорвалась?

— Ну, начальник! — укорил Верп. — После войны тральщики вычесали тут каждую банку. В лоцию чаще заглядывай. Если и есть тут опасности, то только такие, что не учтены лоцией.

— Акула?

— Да где ж это слыхано, — возмутился Верп, — чтобы акула коров гоняла по суше?

— Ну что же, — подвел я итог. — Значит, не медведь. Значит, не мина. Значит, не акула…

Сказкин замер.

— …значит, Верп, ты!

— Начальник!

— Хватит! Проваливай! Сам объясни случившееся хозяину. Тебе везет. Вон он, Агафон. Сам к нам топает.

Агафон Мальцев, единственный постоянный житель и хозяин поселка, используемого рыбаками под бункеровочную базу, был горбат. Впрочем, горб нисколько не унижал Агафона. Он, конечно, пригнул Агафона к земле, но зато утончил, облагородил кисти рук — они, как часто бывает у горбунов, стали хрупкие, веснушчатые; сгладил характер. Лицо обветренное, морское, не знающее морщин, а белесые, навыкате, глаза постоянно схвачены влажным блеском, будто он, Агафон, всегда помнит нечто такое, о чем другим и вспоминать не след. И сейчас, выкатив влажные свои нежные глаза, Агафон первым делом поставил у ног транзисторный приемник «Селга», с которым не расставался ни при каких обстоятельствах. «И мир на виду, — пояснял он, — и мне помощь. Вот буду где один, в распадке там или в бамбуках, и станет мне, не дай бог, плохо, так по шуму приемника меня и найдут — по песенке Пугачевой». — «Ерунда! — не верил Агафону Верп Иванович. — Ну неделя, ну две, и сядут твои батарейки!» — «А я их часто меняю», — ответствовал Агафон.