Юрий Шушкевич - "Вексель Судьбы" (книга первая)

Он внезапно услышал, как начало неистово колотиться сердце, видимо, не согласное с такими выводами, и одновременно почувствовал, что отчего-то не может сделать вдох, чтобы напитать его кислородом.

"Вот сейчас я умру, -- подумал Алексей, -- умру, и будет покой, мой прах покроет родные мне развалины, и всё остановится. Я продолжу жить внутри этого покоя, в мире с собой и со всей этой непонятной, саморазрушающейся реальностью. Если есть вечная память, которую поют умершим, то должен быть и вечный покой -- возможно, он ничуть не плох. Кто же о нём мог писать? Лермонтов? Нет, Лермонтов желал, "чтоб в груди дремали жизни силы", как у погребённого под толщей земли титана, а я, похоже, хочу покоя. Именно и только одного покоя..."

Вскоре дыхание восстановилось, но тотчас же всё тело накрыл сильнейший озноб. "Сейчас будет жар... Путь к покою, видно, ещё не завершён, сколько же ещё предстоит пройти? Час, день, месяц? Зачем, зачем меня выбросило в этот чужой и безразличный ко мне мир, что я ещё должен сделать в нём, для чего?"

Не имея возможности ответить ни на один из этих вопросов, Алексей поднялся, выпил кружку тёплой прокипяченной воды, накрыл, не выключая, лампу старым ведром, чтобы её свет освещал лишь кусок пола с импровизированной койкой и не мог быть заметен с улицы через окно. Затем он укутал себя второй фуфайкой, оставленной Петровичем, просунул мёрзнущие ладони под спину, где их было проще согреть, и через несколько секунд забылся неровным, но неумолимым сном.

* * *

Где-то в это же самое время Петрович стремительно удалялся из тёмного Очакова в направлении залитой ярким электрическим светом центральной части Москвы, зажатый между двумя полицейскими на заднем сидении их просторного иностранного автомобиля.

Он был остановлен и задержан патрульным экипажем, не успев пройти и трёхсот метров по пустынному окраинному проезду, и данное происшествие, надо признаться, не прибавляло оптимизма и грозило обрушить все намеченные планы.

В ответ на требование предъявить документы Петрович протянул патрулю удостоверение охранника Козлова. Удостоверение вопросов не вызвало, однако на следующую просьбу показать паспорт ему пришлось отвечать, что паспорт оставлен на дежурстве. Видимо, ответ этот был произнесён не вполне уверенно и смутил патрульных: ему велели проехать в отделение. В довершение всего внимание полицейских привлёк внешний вид Петровича: было заметно, как вытаращил глаза капитан, когда разглядел под элегантной и почти новенькой охранной курткой его потёртые, с подвёрнутым рваным голенищем, допотопные кирзовые сапоги!

В машине Петровича вопросами не терзали: вместо этого один из офицеров, державший в руках удостоверение охранника, с кем-то связался по рации и попросил "пробить ксиву", продиктовав фамилию, серию и номер. Автомобиль энергично нёсся вперёд, вырвавшись на широкую и достаточно свободную в вечерний час дорогу и оставляя позади непривычного вида дома и яркие стойки с рекламой. Следуя профессиональной привычке, Петрович демонстрировал глубочайшее равнодушие ко всему происходящему, однако в то же время цепко запоминал все приметы и повороты на случай самостоятельного возвращения назад. Он также успел оценить силы своих противников и уже вполне понимал, какими именно ударами следует нейтрализовать двоих, сидевших с ним рядом, после чего, слегка придушив водителя, добиться от того остановки автомобиля, чтобы затем -- бежать. Поскольку на дороге, оказавшейся Аминьевским шоссе, освещённые участки чередовались с чёрными провалами пустырей и закрытых территорий, он в полной мере приготовился к дерзкой атаке и, вглядываясь вдаль через лобовое стекло, уже подбирал подходящее место и удобный момент.

Внезапно затрещала рация, и из трубки радиотелефона раздалось сквозь помехи: "Десятый? С Козловым порядок, фирма наша. А ещё знаешь новость, десятый? Задержанная твоим нарядом наркоманка оказалась дочкой министра, в отделение уже вызвали генерала, лучше туда не суйся".

Услыхав последние слова, полицейский за рулём присвистнул и резко затормозил. Все трое переглянулись, после чего один из них протянул Петровичу удостоверение охранника Козлова и вполне дружелюбно спросил: "Может, подбросить куда? Далеко живёшь?"

Петрович не знал, где он живёт, и поэтому, поблагодарив полицейского, вежливо отказался, попросив высадить его у ближайшей остановки или станции метро. Однако капитан, запомнивший его кирзовые сапоги, решительно запротестовал: "Куда ж он в таком виде -- до первого патруля? Поехали, подвезём домой. Где живешь всё-таки?"

Врать было нельзя, и Здравый признался, что проживает на Остоженке. Именно там, в одном из переулков, в изолированной комнате перенаселённой коммунальной квартиры, он был законно прописан с декабря 1934 года.

Реакция полицейских на эти слова неприятно изумила Петровича, поскольку кто-то в ответ рассмеялся, а другой пробубнил непонятное про "квартал миллионеров". Тем не менее полицейская машина набрала ход, и уже на огромной скорости, оставляя по левую руку сияющую в свете прожекторов потрясающую громадину небоскрёба с различимой золотой звездой на верхушке шпиля, влетала на широкий и высокий мост, с которого открывался поразительной красоты вид на ночной город. После моста удивил до неузнаваемости переделанный Хамовнический плац, сразу же за которым взгляд оказался прикованным молниеносно распахнувшимся ностальгическим видом Москва-реки с изящными острыми пилонами Крымского моста. Спустя уже минуту машина притормаживала на Остоженке.

-- У кого служишь, Козлов? Где высадить?

На душе у Петровича полегчало. Он уже понял, что простые граждане в центре Москвы теперь не проживают, и перспектива продолжить играть столь пригодившуюся роль охранника его вполне устраивала. Он попросил притормозить между Померанцевым и Мансуровским переулками, ещё раз сердечно поблагодарил полицейских и тотчас же скрылся за ближайшим поворотом.

"Ну, друг Козлов, спасибо тебе! -- наконец-то спокойно выдохнув, произнёс про себя Петрович, воздавая пусть запоздалую, но искреннюю благодарность пьяному сторожу за изъятые у него утром документы . -- Куда бы теперь... ведь я ничего здесь не узнаю!"

Действительно, и сама бывшая Метростроевская улица, и её переулки, и здания изменились до неузнаваемости. Когда-то сплошь серые и похожие друг на друга коробки домов радикально поменяли свой облик, фасады заиграли нарочитой индивидуальностью, приобрели глянцевость и пышность. Из-за моросящего дождя асфальт и стёкла ярко блестели. Проезжая часть и стены зданий были эффектно освещены, тротуары выложены гранитной брусчаткой, которую местами подпирали колеса припаркованных дорогих автомобилей, а откуда-то сверху расточался непередаваемый пьянящий аромат дорогой и изысканной кухни.