Павел Амнуэль - Маленький клоун с оранжевым носом

– Ходили по врачам, да, лечили, потому что я никогда не мог сказать точно: болит потому, что печень не моя, то есть моя, но оттуда… Или это с моей родной печенью что-то не в порядке, ты ж понимаешь… Если проходило само, значит…

– А Игорь…

– Мы договорились: у нас будет один ребенок. Больше – рискованно. Действительно, никто не может сказать, передается ли это по наследству… А один – обязательно. Ира не представляла себе, что у нас может не быть ребенка! Да и я тоже хотел… В общем, мы решили больше эту тему не обсуждать, а одного ребенка родить обязательно. Вот. Собственно, так и получилось.

– Ты уверен, что с Игорьком…

– Уверен, – отрезал Алик. – Ничего подобного с ним не происходит.

– Ты в этом возрасте…

– Я в этом возрасте уже видел разные непонятные вещи. Да. И что-то у меня в животе болело постоянно. То одно, то другое. Я боялся оставаться один ночью, боялся спать без света. Со многими детьми такое происходит, верно?

– Да, – пробормотал я, вспоминая собственные страхи: вдруг из стены появляется черная рука и тянется ко мне в темноте, хочется орать и звать маму, а из горла вырывается только хрип, накрываешься одеялом и ждешь, но ничего не происходит, так и засыпаешь…

– Я очень внимательно наблюдаю за Игорем, – сказал Алик. – Очень внимательно.

Он еще три или четыре раза повторил слово «очень», а я три или четыре раза сказал «конечно».

Он не хотел больше говорить на эту тему, и я не стал настаивать: в конце концов, не мне решать, не меня все это касалось, и если Алик был уверен, что все в порядке, не мне его в этом разубеждать. Скорее всего он был прав – так я решил тогда и долгие годы оставался при убеждении: если Алик заподозрит, что Игорю передались какие-то особенности отцовского восприятия мира, то первым (после Иры, конечно, а может, даже раньше), с кем он поделится своими опасениями, буду я. Алик молчал. Мне тоже Игорь виделся обычным ребенком – он никогда не говорил (при мне, во всяком случае) о странном, а если болел, то обычными детскими болезнями, ничем таким, о чем можно было сказать, что это результат склейки с иной ветвью Многомирия. Игорь замечательно общался с нашей Светочкой, я заглядывал в детскую, когда они играли на компьютере, собирали пазлы или, что тоже бывало, кричали друг на друга, и никогда не замечал ничего странного. Обычный мальчик. К счастью, обычный.

– Почему… – сказал я Игорю, подбирая слова. Не дай бог, произнести сейчас что-то такое, от чего он замкнется. Или не поймет, чего я от него хочу. – Почему, – повторил я, – ты не рассказывал папе… или маме… о том, что видишь иногда не то, что должен видеть?

– Ани ло мевин отха,[7] – нахмурился Игорь.

Он не понял, о чем я его спрашивал. Если мы так и будем говорить на разных языках, то вовсе перестанем понимать друг друга. Не нужно было заставлять Игоря говорить по-русски, только время потеряли, а может, и что-то большее.

– Хорошо, – сказал я, перейдя на иврит. – Ты же слышишь иногда… – Я подбирал слова тщательно, с Шаулем мне было проще разговаривать: даже если я ошибался в том или ином слове, если неправильно строил фразу, он все равно прекрасно понимал, что я хотел сказать, корявый иврит понимает каждый взрослый израильтянин, привыкший и к новоязу репатриантов, и к их же высокому ивриту, выученному на специальных курсах. Для Игоря иврит еще не стал родным, а русский быть родным уже перестал. К тому же он был ребенком, не мог уловить контекста, в котором стал бы понятен смысл неправильно подобранного слова.

– Ты иногда слышишь, как кто-то разговаривает, но людей не видишь, будто они говорят здесь, рядом, как невидимки?

– Невидимки, – повторил Игорь. – Ну… Да, конечно. Сто раз. А ты – нет?

Он хмуро посмотрел на меня, будто подозревал в подвохе. Я растерялся. Неужели для Игоря это было настолько естественно? Невозможно. Тогда бы он точно проговорился, да и Алик, очень внимательно следивший за развитием сына, не мог не обратить внимания.

– Я – нет, – осторожно сказал я. – У меня почему-то не получается.

– У меня тоже не всегда. Иногда приходится… как это… ну…

– Сосредоточиться, – подсказал я, интуитивно догадавшись, что хотел сказать мальчик.

– Ну… да, сосредоточиться, – кивнул Игорь.

– Послушай, ты ведь не говорил обо всем этом папе, верно? Почему?

– Говорил, конечно, – удивился Игорь. – Сто раз.

Вот это новость! Алик знал о способностях сына? И молчал? Мне, во всяком случае, не сказал ни слова. Почему? Ведь мы с ним всегда…

– А мама? – спросил я. – Мама знает?

– Что? – не понял Игорь.

– О том, что ты слышишь то, что другим не слышно? Видишь то, что другие не видят?

– Как не слышно? – продолжал удивляться Игорь. – Как не видят? Все слышат, все видят. Если не слепые, конечно, или не глухие. Ты что, не…

– Ты не ответил. Мама знает?

Игорь нахмурился. Что-то удивило его в моем вопросе.

– Наверно, – сказал он. – Я ей не рассказывал.

Вот оно что. Кажется, я начал понимать.

– Папа не разрешал?

– Ну да.

– И ребятам в школе?

– Никому.

– И даже бабушке?

– Ну, бабушка, – покровительственно заявил Игорь. – Она сразу скажет подружкам. Она такая общительная.

Слово не из детского лексикона. Фраза Алика.

– Значит, папа не разрешил тебе никому – даже маме – говорить о том, о чем вы беседовали только вдвоем?

Я слишком сложно построил фразу, и Игорь задумался, шевеля губами. Проще надо, проще.

– Почему не разрешил? – сказал Игорь прежде, чем я успел задать вопрос по-новому. – Просто… Как это…

Он хотел вспомнить, что и как говорил ему по этому поводу папа, собственную фразу построить ему было трудно, а отцовскую он помнил, конечно, не могло быть иначе, но, может, Алик говорил с сыном по-русски, и сейчас Игорю было трудно перевести смысл?

– У каждого, – сказал Игорь, – свои эти… воображения… Да. Если про них спрашивают… Да. А если нет, то нельзя.

Он посмотрел на меня укоризненно и добавил:

– Ты же никому не рассказываешь, что делаешь в туалете? Да?

Замечательно. Хороший блок поставил Алик своему сыну. Не спрашивают – не рассказывай, потому что это стыдно. Неприлично. А ты взрослый мальчик. Ты сам купаешься, ты ведь не хочешь, чтобы тебя купали мама или бабушка, верно? Ты взрослый и должен знать, что есть вещи, о которых говорить стыдно.

– Да, – сказал я. – Мама тебя никогда об этом не спрашивала.

Это был не вопрос, а утверждение, и Игорь только головой покачал.

– И бабушка.

Игорь не ответил. Зачем? Глупый вопрос. Почему бабушка должна была спрашивать о вещах стыдных, неприличных?

Ира и Анна Наумовна были убеждены в том, что Игорек – совершенно обыкновенный ребенок, немного гиперактивный, но таковы многие израильские дети в его возрасте, все нормально, и не надо травмировать мальчишку подозрениями, для которых нет видимых оснований, а если бы что-то с Игорьком происходило странное, то первым на это обратил бы внимание Алик, кто, как не он, заметил бы малейшее отклонение, он ведь сам… Алик молчал, значит, все было в порядке.